Мариз Конде - Я, Титуба, ведьма из Салема

Я боролась сама с собой и в ту ночь, и в следующие семь дней и ночей. В конце концов я признала поражение. Никому из живущих не пожелаю терзаний, через которые я прошла. Угрызений совести. Состояния, когда стыдишься сама себя. Панического страха.

В следующее воскресенье я впихнула в доминиканскую [18] Сплетенная из травы и листьев традиционным способом по обычаю коренных жителей региона. корзину несколько платьев матери и три нижние юбки. Намертво заклинила дверь хижины. Выпустила живность. Кур и цесарок, которые столько времени кормили меня яйцами. Корову, которая давала мне молоко. Свинью, которую я откармливала уже год и которую мне так и не хватило решимости убить.

Я прошептала бесконечную молитву обитателям этого места, которое я покидала.

И затем направилась в Карлайл Бэй.

Сюзанна Эндикотт была миниатюрной женщиной примерно пятидесяти лет с седеющими волосами, разделенными посредине пробором и собранными в такой тугой пучок, что тот стягивал кожу на лбу и на висках. В ее глазах цвета морской волны я прочла все отвращение, которое ей внушала. Она разглядывала меня так, словно я была омерзительной вещью.

– Титуба? Откуда это имя?

Я холодно произнесла:

– Мне его дал отец.

Она покраснела от гнева.

– Опускай глаза, когда со мной разговариваешь.

Ради любви к Джону Индейцу я подчинилась. Она продолжила:

– Ты христианка?

Джон Индеец поспешил вмешаться:

– Я обязательно научу ее молитвам, хозяйка! И я скоро поговорю с кюре прихода Бриджтауна, чтобы она получила святое крещение, как только это станет возможно.

Сюзанна Эндикотт снова в упор посмотрела на меня.

– Будешь убирать дом. Раз в неделю будешь скрести пол. Будешь стирать и гладить белье. Но готовить еду ты не будешь. Я и дальше буду заниматься этим сама, так как не выношу, чтобы всякие негры притрагивались к моей пище своими руками, с внутренней стороны бесцветными, будто воск.

Я посмотрела на свои ладони – серо-розовые, словно морские раковины.

Пока Джон Индеец приветствовал эти слова раскатами смеха, я стояла в полном ошеломлении. Никто никогда не говорил со мной в таком унизительном тоне!

– А теперь идите!

Джон принялся переминаться с одной ноги на другую и произнес одновременно плаксивым, нежным и нарочито скромным голосом, будто ребенок, выпрашивающий поблажку:

– Хозяйка, когда негр решает взять себе жену, разве он не заслуживает двух дней отдыха? Ну хозяйка…

Глаза Сюзанны Эндикотт стали цвета моря в очень ветреный день. Она отрывисто бросила:

– Хорошую же супругу ты себе выбрал, и дай бог, чтобы тебе не пришлось в этом раскаяться!

Джон снова рассмеялся, пролепетав между двумя звучными нотами:

– Дай бог! Дай бог!

Сюзанна Эндикотт резко смягчилась:

– Убирайся, появишься во вторник.

Джон продолжил настаивать в той же комической и карикатурной манере:

– Два дня, хозяйка! Два дня!

Она бросила:

– Ладно, уговорил! Как и всегда со мной! Появишься в среду. Но смотри, не забудь, что это почтовый день.

Он с гордостью произнес:

– Разве я когда-нибудь об этом забывал?

Затем он бросился на пол, чтобы схватить ее руку и поцеловать. Вместо того чтобы позволить это сделать, хозяйка ударила его по лицу.

– Проваливай, черномазый!

Внутри меня кипела вся кровь. Джон Индеец, знавший, что я чувствую, поспешил меня увести. В это мгновение голос Сюзанны пригвоздил нас к полу:

– Ну а ты, Титуба, не поблагодаришь меня?

Джон сжал мои пальцы, едва не раздавив их. Мне удалось выдавить:

– Спасибо, хозяйка.

Сюзанна Эндикотт была вдовой богатого плантатора, одного из тех, кто первым научил голландцев искусству извлечения сахара из тростника. После смерти мужа она продала плантацию и освободила всех рабов, так как, согласно непонятному мне противоречию, ненавидела негров, в то же время яростно выступая против рабства. При себе она оставила только Джона Индейца, при рождении которого присутствовала. Ее просторный красивый дом в Карлайл Бэй располагался посреди парка, засаженного деревьями, в чаще которых стояла хижина – право же, достаточно нарядная – Джона Индейца. Ее плетеные стены были побелены известью, словно это небольшая веранда, на столбах которой висит гамак.

Джон Индеец запер дверь на деревянную защелку и заключил меня в объятия, шепча:

– Долг раба – выжить. Слышишь? Выжить.

Его слова напомнили мне о Ман Яя, и по моим щекам потекли слезы. Джон Индеец выпил их одну за другой, проводя языком по каждой соленой струйке и заканчивая движение внутри моего рта. Я рыдала. Досада, стыд, который я испытала от его поведения перед Сюзанной Эндикотт, не исчезли, сменившись чем-то вроде ярости, подхлестнувшей мою страсть. Я жестоко укусила Джона Индейца за шею. Он рассмеялся своим красивым смехом и воскликнул: