Борис Павленок - Преданный и проданный

Фёдор Ушаков, коренастый, широколицый, курносый, скуластый, с круглой остриженной головой, выбежал из-за стола, где сгрудились морские офицеры.

— Ждали, ваша светлость, но в такую погоду... Позвали б, я сам явился, коли нужда приспела.

— Некогда, Федя, туда-сюда мотаться, да и людей моих, кои у тебя, повидать надо. Где они?

— Сейчас кликну. Чайку, грогу?

— Грогу, да погорячей. Барахлишка какого — до нитки промок. — Сбросив плащ, кафтан и рубаху, он остался в одной нательной, сел к камину, жадно припал к кружке. — Пусть нас одних оставят... Ох, добро... — Прошёлся рукой по животу и прикрыл глаза. — Пора настала, друг мой. Турецкий форт у Гаджибея — что кость в горле. Пока он на воде, не могу Измаил сломать. А от твоего адмирала главного Войновича дел не дождусь. Давай сам.

— Когда?

— Вчерась, а коль вчерашний день ушёл — сегодня.

— Вы море видели?

— Подумаешь, и четырёх баллов нет, поди.

— Ни один разумный капитан не рискнёт на манёвр под полными парусами.

— А мы не разумные, мы русские. — Потёмкин засмеялся. — Но туркам-то это невдомёк. Они подумают: русские, конечно, дураки, но и они в море не пойдут. Тем более ночью...

Ушаков наморщил лоб.

— Ага, линейные и фрегаты я на выстрел не подведу, а вот на абордаж...

— Зачем нам ихние фелуки, свои настроим. Малым флотом добить. Брандеры из лимана выпусти, они по течению, да на вёслах, да по ветру вмиг возле турок будут. Такой костёр устроить можно! В Стамбуле светло будет.

Вошли Тимофей и Маттей. Ушаков позвал Потёмкина к карте. Они о чём-то потолковали, Потёмкин обнял Ушакова, поцеловал.

— С Богом! Ночь спать не буду, костров дождусь! — Потёмкин вновь присел к камину, скинул и нательную рубаху. — Ну-с, голубчики... Тебе, Тимоша, задача: сколь будет пленных, гони на мои мануфактуры, пусть работают, да перекрестить и переженить... дать каждому земли, помочь деньгами в обустройстве. Моих же крестьян, из заводских которые, в Херсон и Николаев на оброк. И где с землёю скудновато — гони на вывод сюда. А тебе, Мотя, одна задача — верфь, корабли. Флот нам огромный нужен. Море скоро нараспашку будет Чёрное. А что, братцы, ежели ныне к утру виктория будет, закатим в Херсон? Небось, графинь каких или турчанок отыщем?

Потёмкин в лёгкой коляске, запряжённой парой коней, подъезжал к холму, где размещался штаб Суворова. За светлейшим грудилась свита — верховые, коляски, кареты. Меж офицерских мундиров белели женские платья — князь и в ратном труде не лишал себя житейских радостей. Собираясь в поле, он накинул поверх камзола, отделанного соболями, офицерский плащ, чего иные не сделали, и потому кавалькада, тянущаяся за коляской командующего, выглядела цветником.

Суворов, обряженный в поношенный мундирчик, висевший на исхудалом теле, как на распялке, объяснял что-то окружавшим офицерам и показывал рукой на темнеющие вдали стены Измаила. Крепость издали смотрелась крутобокой, зубчатой поверху горой, раскидавшей широко свои крылья. Неподалёку от штаба был сооружён в натуре макет крепостной стены (естественный скат холма, брёвна, плетень, засыпанный землёй, фашины). У подножья суетились солдаты числом до роты.

Увидев гостей, Суворов скомандовал:

— Прошка, шпагу!

Верный ординарец накинул ему на плечо перевязь со шпагой. Дежурный штаб-офицер, дождавшись, пока кортеж князя приблизился на достаточное расстояние, махнул барабанщику, тот ударил «честь», а сам скомандовал:

— Господа офицеры!

— Отставить! — крикнул Суворов. — Тут не вахтпарад, а труд ратный. Э-э-э! Куда тянешь, раззява? — Он глянул из-под локтя, далеко ли командующий, и ещё громче закричал: — Не туда, не так, топтуны-орёлики! Счас пособлю, — и сбежал к солдатам.

Через две-три секунды был уже возле них, разворачивающих осадную лестницу.

— Что ж вы, голубчики, узким концом вперёд? Пока под стеной развернёшь, турок трах-бах — и нет солдатиков.

— Дак она, эта драбина... — смущённо забормотал старший.

— Брянский или черниговский?

— С-под Могилёва.

— «Драбина»... Разворачивай драбину эту... Шибче, шибче, ребята, пуля дура, а бьёт точней сокола.

Так же стремительно, как сбежал, Суворов вернулся обратно, отсалютовал Потёмкину шпажонкой:

— Здравия желаю, ваша светлость.

Потёмкин не по-уставному протянул руку. Слегка коснувшись княжеской ладони, Суворов отдёрнул пятерню, затряс рукой:

— Обжёг было, ишь полыхают уголья на пальцах... Не боишься, Григорий Александрович, сгореть от них? — Указал на бриллианты в перстнях.