Евгений Салиас-де-Турнемир - Филозоф [litres]

— Уж не знаю, ваше сиятельство. За его удивительный образ действий, что ли. Или за нелюдимство.

— Нелюдим — мизантроп, говорится. А филозоф — это, стало быть, человек, не обращающий должного внимания на все, что другим людям важно. Инако я объяснить не могу сего прозвища.

— Должно быть, оно именно так и есть, — заметил Галкин.

— Но выходит, друг любезный, противоречие. Выходит на мой рассудок, что князь Аникита — просто комедиант, глаза отводит добрым людям, прикидывается.

— В чем же, собственно? — удивился Галкин.

Орлов подумал, потом налил два стакана верхом, себе и офицеру, из вновь откупоренной уже второй бутылки кипрского вина.

— Ну-тка! Сразу и враз! — весело произнес он. — Хлопнем за успех того, что мне в голову вдруг полезло. Диковинное! Выпьем, чтобы не опростоволоситься.

Оба выпили вино залпом.

— Эдак я, пожалуй, ваше сиятельство, — заметил Галкин, показывая на бутылки, — пожалуй, нальюсь и из благоприличий выйду.

— И палить опять захочешь, по мне или по моим людям, — рассмеялся Орлов.

— Бог с вами! И поминать не надо. Такое на меня с горя затмение пришло.

— Ты как в вине — умнее или глупее?

— Ей-Богу, не знаю…

— Ну, слушай теперь меня… Коли не поймешь — завтра я еще поясню тебе натощак. Слушай. Коли твой Аникита Телепнев воистину самородный, а не самодельный филозоф, то он не должен был отказывать тебе в руке своей дочери. Ведь он тебя в глаза не видал, говоришь ты, никогда!

— Ни единого разу.

— Какой-сякой ты молодец — не знает…

— Нет-с…

— Большой ли, махонький, умный ли, глупый, добрый ли, злющий — ничего он не знает.

— Ничего-с.

— Понравиться ты ему лично не мог. И опостылеть тоже не мог. Ни медом, ни горькою редькой стать ему не мог. Так ведь?

— Вестимо. Коли никогда не видались… Да он черт и свинья! Вот что он! — вскрикнул офицер, пьянея, и стукнул кулаком по столу.

— Этого не делай, братец, — усмехнулся Орлов. — Стол, поди, худ, подломится, и все на полу будет, а я без десерта и без вина. Слушай.

— Простите… Я это… Я пьян…

— Слушай в оба. Аникита Телепнев знает про тебя только две вещи. Первое, что у тебя нет ни алтына за душой, а второе, что ты прозываешься по птице галке. Так?

— Да-с… Должно быть… Кружится у меня…

— Ну, вот, стало быть, ему как истинному филозофу след был иметь свой собственный суд и рассудить противно тому, как все люди судят. Для московских родителей, у коих дочь невеста, — ты бедный жених с глупою фамилией. Поэтому для Аникиты ты жених отличный, коего лучше не найти.

— Как же так?.. Я пьян! Ни черта… Я ничего, ваше сиятельство, не понимаю… — пробормотал офицер.

— А ты помалкивай да слушай, тезка! — вскрикнул Орлов. — Для филозофа деньги — трын-трава, сор презренный и дурацкий предмет. А прозвище человека — един лишь звук. Пойми! Звук, а не обстоятельство… Стало быть, кому другому, а Аниките, князю Телепневу, филозофу, бедняга Галкин, коего любит его дочь и кой сам врезался в нее, есть совсем подходящий жених, против коего у него ничего быть не может, по той причине, что он его никогда не видал и судить не может, а будет он по-филозофски рассуждать, то его рассудок долженствует ему… якобы филозофу… Стой!.. Уехало!.. Мой тоже рассудок, что долженствует… то по дороге растерял… Да и ты, вижу, ничего, ни бельмеса не смекаешь… Оба мы подгуляли!

— Н-нет… Я все… — глупо отозвался Галкин, хлопая глазами. — Я все… Только ни черта не могу понимать…

— Ну, стало быть, обоим спать пора, — рассмеялся Орлов. — Ты пьянее вина, а я сравнялся с ним. Спать! А завтра я тебе расскажу, как я тебя женю на Телепневой княжне.

Галкин вытаращил глаза. Несмотря на то что голова его кружилась — слова Орлова поразили его.

— Вы что это?.. Как вы жените?.. Вы это, ваше сиятельство… с вина. И я с вина…

— Ладно. Завтра приедешь в Москву — ты сразу поймешь, как увидишь мои подходы к Аниките-филозофу…

— Я ведь в полк…

— В Москву, а не в полк! В полк после, с молодой женой… Эй! Ванька! Эй! Родные мои! Не погубите. Раздевайте барина! — закричал Орлов на всю избу.

Люди тотчас же явились гурьбой, одни втащили несколько охапок сена, белье постельное, подушки… Другие принялись быстро убирать все со стола.

— Господину стрелку рядом со мной постилай. Мы с ним тезки и приятели, — смеялся Орлов, раздеваясь.

На следующий день, около полудня, поезд графа Алексея Григорьевича въезжал в Москву чрез Тверской вал и, миновав заставу, повернул на Никитскую.