Евгений Салиас-де-Турнемир - На Москве (Из времени чумы 1771 г.)

Двое из докторов поняли, что мальчуган глубоко, фанатически, не по летам, убежден в своей смерти и что самое это убеждение увеличит лишь опасность болезни и может только привести к худому концу. Молчание убитого горем старика было еще легче понять. Только третий доктор или ничего не понял, или, боясь за самого себя и явившись на одну секунду, даже не дал никакого лекарства. В сумерки посланный от Воротынского объяснил Павле, что наутро будет, может быть, самый доктор Шафонский, с которым Воротынский не мог повидаться, так как тот всю ночь проработал безвыходно в кабинете главного начальника края. Павла, чтобы утешить отца и обнадежить Митю, объявила им, что наутро будет самый главный доктор, который, конечно, в два-три дня вылечит Митю.

При имени Шафонского старик как бы очнулся; Митя тоже шире открыл глаза, но, сдвинув брови, вздохнул и выговорил, не глядя ни на кого:

— Незачем; нешто они могут знать, что я знаю; нетто доктор может увидеть то, что я чую на сердце. Мне виднее. Я лучше знаю.

— Что же ты знаешь? — выговорил Артамонов.

— Помираю, тятя.

— Не смей ты этого думать! — как-то дико, будто теряя разум, прокричал старик, оглушая больного. — Не смей! язык вырву. Скажи еще раз — убью. — Артамонов, дрожа всем телом, встал с кровати сына и, грозясь, поднял над ним свой огромный кулак.

Павла стала успокаивать странно раздраженного отца, который, казалось, окончательно терял рассудок.

— Брось меня! Уходи! — вдруг каким-то беспомощным шепотом отозвался старик и снова сел на то же место постели сына. Он смутно вспомнил, что обещал не вставать и не уходить, покуда Митя не выздоровеет.

Так наступила ночь. Митя забывался, дремал, тихо бредил, приходил в себя, тусклым взором озираясь кругом, подолгу глядел на отца, неподвижно сидевшего на кровати. Ночь была сырая, пасмурная, и на дворе моросило мелким дождем, как осенью. Тишина в доме была мертвая, и за эту ночь раз Митя, придя в себя и открыв глаза, встретил почти страшный взор отца.

Долго поглядев друг другу в глаза, старик и мальчуган, вдруг по какому-то общему для обоих чувству, нежданно сказавшемуся у них на сердце, отвели глаза, будто оробели оба, будто смутились. Митя стал смотреть на стену, и по его сильно изменившемуся, бледному лицу заструились, сверкая в лучах нагоревшей свечи, крупные слезы. Артамонов отвернулся в то же мгновение от сына, тихо, как от большой физической боли, простонал, медленно покачал лохматой седой головой из стороны в сторону и согнулся, понурился. И с этой минуты уже не суждено было старику снова когда-либо выпрямиться и гордо расправить свои могучие плечи.

Чрез несколько мгновений Митя, украдкой, краем простыни обтер свое мокрое от слез лицо и тихо позвал отца. Не сразу очнулся старик — так тяжелы были его думы.

— Тятя! — через силу и громче выговорил мальчуган.

— Ну, что? — встрепенулся Артамонов.

— Тятя, скажи мне! — начал было Митя и, смущаясь, не знал, как сказать отцу то, что просилось на язык. — Скажи мне, — тише выговорил мальчуган, — очень там страшно или нет? Что там будет?

— Где там? — глухо отозвался Артамонов, поворачивая голову к сыну и вскидывая на него грозными глазами.

— Там, тятя. На том свете. Я ведь мало знаю. Я боюсь, тятя.

— Не бывать тебе там! — снова грубо, безумным голосом, хотя тихо, выговорил Артамонов. — Не дам я тебе помереть или помру с тобой. Тогда вместе пойдем.

И, помолчав несколько мгновений, старик прибавил:

— А более ты со мной об этом не говори!

— Ладно! — отозвался Митя. — Более говорить не будем, только дай последнее слово сказать. Буду я жив — хорошо; не буду жив, обещай ты мне исполнить просьбу. Слышишь? — строго выговорил мальчуган. — Обещай свято исполнить. Побожись.

— Ну?

— Не выкидывай меня на улицу, как я Тита выкинул.

— Ох, был бы ты здоров, отдул бы я тебя до полусмерти! — забормотал Артамонов, страшно озлобляясь.

Но Митя не обращал внимания на гнев отца и продолжал:

— И не давай меня везти на чумной погост. Не хочу и там быть. Побожись ты мне, что похоронишь так, как дворяне проделывают теперь в Москве. Ты слушаешь? Вели выкопать яму тихонько от всех в дому в подвале да там тихонько от всех и положишь.

— Что? — диким шепотом отозвался Артамонов, вдруг встрепенувшись всем телом и поднимая с постели сына. — Что? Скажи! в подвале?

— Да, тятя. Не ты первый. Так делают. Кому охота на чумной погост! — говорил Митя.

Но Артамонов, стоявший пред постелью, схватил себя за волосы, судорожно стиснул голову обеими руками и проговорил себе самому: