Булат Окуджава - Подвиг № 2, 1987

— Когда можно?

— Сегодня. Я условился.

— Вот спасибо. Спасибо, что меня не забыли.

— Как забыть? — улыбнулся Михайлов. — Хоть ты и сухопутная, а все военная косточка, кавалерист-девица… Что с тобою?

«Военная косточка». Мне душно стало, как в ту ночь, в Мошковом, у Платона. А Михайлов, испуганный, недоумевающий, подал мне стакан воды. Я отвела его участливую руку…

Он прочел это письмо. Прочел, перечитал. Потом захватил бороду в кулак и так, словно у него ноют зубы, принялся молча ходить по комнате.

— Слушай, — волнуясь, сказал он, садясь рядом и беря меня за руки, — слушай, Анна… Ты представь: вдруг бы мне открылась возможность попасть в Третье отделение?.. Да, нет, нет, господи ты боже мой, не так, как обычно… Служить! Представляешь, на службу! Ну, там каким-нибудь чиновником. А? Понимаешь?

Я в ту пору ничего не знала о Клеточникове, канцеляристе Третьего отделения, нашем ревностном ангеле-хранителе. Ничего я не знала, а Михайлов не мог, разумеется, открыть то, что ведали лишь в Исполнительном комитете, да и то не все.

— И ты б не задумываясь?

— Еще бы! — воскликнул Михайлов. — Да ни минуты бы!

— И я бы, Александр Дмитрич, тоже.

— Ну вот! Вот видишь…

— Уволь, не вижу.

Он осекся; он все понял.

Э, нет, подумала я, нет, ты не молчи, ты сейчас вот и признай грубость, жестокость этого проекта обратить меня в домашнего соглядатая, в домашнего перлюстратора. Мне, Анне Ардашевой, следить за Платоном Ардашевым?! Называй двойственностью, называй чрезмерным индивидуализмом, эгоизмом, а не хочу, не желаю, не буду.

И как топором замахнулась.

— Послушай, мы были в Киеве, у твоих Безменовых. Как бы ты поступил, если б тебе предложили за Клеопатрой Дмитриевной подсматривать?

Я знала наперед: ему не защититься. Он только что говорил: «Надо все на себя взять». Но все ли? И я опять как топор занесла:

— У ишутинцев, в шестидесятых годах, у них в организации, я слыхала, был некто из очень состоятельных наследников. Так этот самый некто хотел отца своего отравить и, получив наследство, отдать деньги революционерам.

— Аналогии… — пробормотал Михайлов. — Аналогии не доказательство…

— У меня хоть аналогии, — сказал я, — а с этим примером, насчет Третьего отделения, и аналогии нет.

— Но скажи… Но позволь спросить: важно ли, нужно ли нам, для всех нас, для твоих и моих товарищей, нужно ль проникнуть в тайны Лиги, в тайны лигистов?

— Согласна, нужно и важно.

— Отлично. Кто может, кроме тебя?

— Понимаю.

— И вот… Ты не желаешь?

— Мерзко.

Я никогда не видела его таким беспомощным. Он опять забрал бороду в кулак, точно зубы ныли, и опять принялся молча ходить.

Потом тронул мое плечо.

— Мне студент вспомнился, — сказал он мягко. — А тот, которого ты хотела разыскать. Меня-то еще просила навести справки…

Я сообразила, о чем он: про того студента, который взялся вывозить нечистоты; это еще на театре военных действий было, я писала в первой своей тетради.

— Да, — сказал я, — вот это и впрямь аналогия. И все же…

— Но ты сочла возможным и прочесть и переписать. — Он взглядом указал на лист бумаги, лежавший на столе.

— Безотчетное движение, Александр Дмитрич.

— А я полагаю, очень даже «отчетное». И благородное, не о себе думала.

— Пусть, — сказала я, — но где ответ? Как бы ты поступил? Я про Кленю, сестру твою…

Стоя, опершись обеими руками на стол, он склонил голову.

— Да, нелегко б пришлось, чего там. Вилять не буду: мерзко и тяжко. Но как не вывезти нечистоты, если эпидемия грозит?

Я не сдавалась. Он снова взял со стола бумагу, снова пробежал глазами. Прочел вслух:

— «Четверть наших агентов находится среди революционеров». — И будто у себя спросил: — Это сколько?

— Врет, — сказала я, — какие там полсотни…

— А если вдесятеро меньше, тебе спокойнее? А если и один?

Я молчала. Потом вспыхнула: условна мораль или безусловна? Нынче поступился, а завтра: «Отца отравлю!»

Михайлов трудно вздохнул.

— Видишь ли… Позиция у меня действительно шаткая. Я ведь не Филарет Дроздов.

— Кто-кто?

— А это еще при Николае, митрополит московский.

— Ну?

— Филарет «Катехизис» составил. Пятую заповедь «расширил», а шестую «сузил».

— То есть?

— Где чти отца и матерь, прибавил «и власть», а из шестой, где «не убий», изъял войну и смертную казнь. Я не Филарет, у меня язык не повернется…

— А если у меня «повернется»? Одобришь? С радостью одобришь?

— Без радости, Анна.