Кейт Мосс - Огненные палаты

– Давайте сюда, – прошептал он. – Только как можно тише.

Беранже с Эмериком подползли к нему.

– Мину тоже у нее, – сказал Пит. – Так что теперь ты должен держаться вдвое тверже. Ни в коем случае не теряй головы. Ты нужен твоим сестрам. Ты меня слышишь?

Эмерик был бледен, но выражение его лица было решительным.

– Да.

– Нужно подобраться к ним как можно ближе, оставаясь при этом незамеченными, – сказал Пит. – Насколько нам известно, солдат там не больше четырех-пяти. Нас трое. Шансы не слишком хорошие, но и не слишком плохие.

– Но Мину с Алис обе связаны и совсем близко к огню.

– И госпожа Бланш тоже может быть вооружена, – сказал Беранже.

– Даже если и нет, ее безумие опасней любого оружия, – негромко заметил Пит.

Бессильные что-либо сделать, они в отчаянии смотрели, как Бланш подошла к связанной теперь уже по рукам и ногам Мину, волоча за собой Алис, точно собаку на веревке. При виде старшей сестры малышка расплакалась и протянула к ней руки. Бланш рванула веревку, оттаскивая ее прочь.

– Не трогайте ее! – закричала Мину. – Вы делаете ей больно!

– Я убью ее, – прошипел Эмерик. – Богом клянусь, я ее…

– Главное сейчас – спасти Мину и Алис, – хрипло произнес Пит. – Не позволяй гневу затмить твой рассудок.

– Все будет хорошо, – твердо сказал Беранже, хотя в его тоне явственно звучало сомнение. – Правда на нашей стороне.

– Отпустите Алис, – сказала Мину. – Вам нужна только я.

– Вы не в том положении, чтобы торговаться, мадемуазель Жубер. Теперь уже поздно. Вы слишком долго заставляли меня ждать.

Сердце у Мину бешено колотилось от ярости, но она была исполнена решимости не выказать этого. И хотя взгляд ее был прикован к Бланш – слишком уж пугающими были блеск в ее глазах и неестественная бледность, – она не могла не поразиться перемене, произошедшей с младшей сестренкой.

Все это время Мину рисовала в своем воображении картины одна другой страшнее, как ее сестричка, больная и голодная, тает с каждым днем как свеча. Но похоже, дело обстояло с точностью до наоборот. За семь недель, что ее продержали в заложницах, Алис вытянулась и окрепла. От свежего горного воздуха на щеках у нее играл румянец, а кудри черным ореолом обрамляли лицо. Столь разительное преображение на миг придало Мину храбрости.

– Где завещание? – спросила Бланш. – Ты должна отдать его мне.

– Оно не у меня.

– Я тебе не верю.

– Это правда, – сказала Мину, изо всех сил стараясь, чтобы ее голос не дрожал. – Как и то, что мне ничего этого не нужно. Пивер, замок, наследство, за которое вы так яростно сражаетесь, – можете забрать это все себе. Я передам вам все права в присутствии нотариуса, священника – кого угодно. Даю вам слово, что сделаю это, если вы только нас отпустите.

– Слишком поздно, – пробормотала Бланш. – Время жить и время умирать.

– Я вас не понимаю, – сказала Мину.

– Все было бы так хорошо, если бы он только придержал свой поганый язык. Мой горячо любимый и горько оплакиваемый покойный муженек, который, уже лежа на смертном одре, уже гния заживо и источая зловоние, вдруг решил поговорить. Все сетовал на мир и на дьявола, которому никак не терпелось его забрать. Все молол и молол языком, старый нечестивец. Я никак не могла его заткнуть. Вот слухи-то и поползли. Что не видать мне моего наследства. – Она положила ладони на свой разбухший живот и стиснула его, словно пытаясь до срока выдавить оттуда младенца. – Я запрещала слугам слушать, но они не умеют держать рот на замке. Я твердила им, что он не в себе, что он заговаривается. Что это существо внутри меня – что оно и есть то дитя, о котором он говорит, – но слухи было уже не остановить. Слишком много слов, слишком много.

– Вы убили его, – ровным голосом произнесла Мину.

– Время сберегать и время бросать. Время убивать. Да, так оно и есть, – сказала Бланш, как будто в том, чтобы отнять жизнь, не было ничего особенного.

Мину бросила быстрый взгляд на Алис, желая ободрить сестренку.

– Господь говорил со мной, и я повиновалась, – продолжала Бланш. – Как надлежит нам всем. Мы – ничто, мы грешники. А потом его похоронили, глубоко-глубоко, и в рот ему набилась земля, так что больше уже он не мог ничего сказать. Но оставалась еще старуха, вот ведь какое дело. Гордыня ее обуяла, старую ведьму. Не женщина, а чума. Распускала по деревне лживые россказни про завещание и ребенка, которого она приняла. И который не умер. Время сберегать и время бросать. Так мне сказали голоса.