Анатолий Соловьев - Хождение за три моря

На этом Афанасий закончил свои записи, подождал, пока высохнут чернила и закрыл тетрадь. Всё. Он выполнил то, что замыслил.

фанасий подождал, пока высохнут чернила и закрыл тетрадь. Всё. Он выполнил то, что замыслил.

За раскрытым окном бушевала крымская весна. Вовсю цвела акация, и не с чем было сравнить её роскошный белый наряд, разве что с подвенечным платьем невесты. Огрузневшая от душистых гроздьев ветвь лежала на подоконнике. Рядом с ней татарская стрела. В два локтя длиной, с гладким, слегка обожжённым древком, с оперением из пера гуся, с тонким стальным наконечником, столь острым, что при взгляде на него становилось ясно — он способен пробить и кольчугу.

Это был знак, предупреждающий о неотвратимом возмездии. Седьмая по счёту стрела. Кто её положил на подоконник ровно в полдень, Афанасия уже не интересовало.

Он был занят другим. Как донести до читателя свои мысли? Как объяснить, почему он решился на то, что может показаться святотатственным, — завершить записки восхвалением Аллаха. Поймут ли его правильно? Он упорно размышлял, привычно выстраивая умозаключения в стройную логическую цепочку доводов, склонив густо поседевшую голову.

Вера чиста. Люди — нет. Невозможно забыть и то, что на чужбине ему причинили много горя. Поэтому он отделяет Веру от людей.

Рано или поздно мир придёт к пониманию цельности Веры.

Ибо независимо от того, кто кому поклоняется, Бог един. Имя ему Всевышний. Тот, кто выше всех и всего. Множество разных почитаний следует объяснить несхожестью жизни народов. Отсюда и различие Образов Всевышнего.

Но нынешнее множество образов следует воспринимать как будущий Единый Образ.

Два могучих, приближающихся к совершенству предвестника тому — христианство и мусульманство, где Всевышний — Бог Единый — выражен в полной мере. Ни в коем случае нельзя их противопоставлять. Их следует только сближать. Но в главном — Единстве Образа. Тогда за ними будущее.

Своё личное непротивопоставление Афанасий решил показать одним из возможных, но, на его взгляд, впечатляющим способом — завершил свои записи сурой из Корана без перевода стихов суры. Умный поймёт.

Он подошёл к окну и взял стрелу. Дом, где он жил, окружал большой сад, в котором росло множество деревьев; они сейчас цвели, и ветер, дующий с моря, сыпал над молодыми травами белые лепестки словно крупные снежинки. Настоящая метель из цветов. Окно выходило на склон горы, заросший кустарником. Внизу шумел город Кафа. Чтобы положить стрелу на подоконник, следовало подняться по склону. Это легко сделать. Особенно мальчишке. Выследить его? Он скажет, что незнакомый человек попросил об одолжении, подарил монету и тут же ушёл. В Кафе около ста тысяч жителей. Каждый день в гавань заходит до десятка кораблей. И не меньше покидает. А стрела, несомненно, татарская — укороченная. Такие были и в колчане Муртаз-мирзы, когда Хоробрит в ущелье оставил сотнику лук, но забрал стрелы. Напоминание Муртаз-мирзы? Вряд ли. Тот бы сделал по-другому. Тогда кто?

Афанасий жил с Филиппова дня в русской колонии, в доме Гриди Жука. Встретились Афанасий с Гридей в самой неподходящей обстановке — в драке.

Когда Афанасий сошёл на твёрдую землю с покачивающейся палубы корабля, нищий, как абдалла (так на Руси называли дервишей), то первым делом на пирсе увидел здоровенного русича, который дрался с четырьмя шалопаями в кургузых кафтанчиках и коротких панталонах. Это были генуэзцы. Они кружили вокруг светловолосого русича, словно волки, нападавшие на грузного увальня-медведя. Тот лихо отбивался, покрякивая от широты натуры. Не раздумывая, Хоробрит кинулся на помощь земляку. Ударом кулака в зубы он опрокинул одного из нападавших. Второго сшиб русич, подмигнул неожиданно объявившемуся помощнику, пробасил:

— Держись, друг! Ты откель!

— Из Индии, — пропыхтел Афанасий и вновь свалил сапогом поднявшегося было генуэзца.

Двое кинулись наутёк, что-то пронзительно вереща. Возле них начали собираться зеваки.

— Бежим, друг! А то сейчас стражей приведут!

Они скрылись в переулке, и там русич сказал, что его звать Гридя Жук.

— Ты чего дрался-то? — спросил Хоробрит, с наслаждением выговаривая слова, казалось, давно забытые.

— А должок не отдают, — равнодушно объяснил Гридя и, сплюнув, покачал зуб во рту. — Ишь, сороки, мало не выбили!