Сергей Алексеев - Роковой срок

– Как же твое имя? – переспросил он.

– Чаяна! – Дева вдруг вскочила. – Не слышал обо мне? Коли не слышал, запомни – Чаяна!

Ураган изумился ее росту – вровень с ним была дева! Пожалуй, на голову выше Обавы, хотя обликом напоминала дочь.

– Впервые и имя такое слышу, – признался он. – Ты не сарского рода...

– Сарского, государь. – Ее скрипучий, грубый голос вдруг обрел манящее очарование. – Разве не слышишь речь мою? Не зришь образа?

– Да кто же ты, если принадлежишь себе и носишь чужестранное имя?

– Я жрица. – Дева протянула руку и тронула его бороду. – Нрав мягкий у тебя, и напрасно ты все время строжишься и гневишься...

– Жрица? Но кому ты служишь?

– Тарбите... Я ее левая рука.

Ураган ощутил горечь разочарования.

– Знать, ты не земная...

– Нет, государь, земная! – Она рассмеялась. – Земная жрица богини небесного огня! Это я оставляю знак жертвы Тарбите. На месте, где угоняют коней.

– Левую руку?.. Ты – конокрадка?

– Я жрица Чаяна! А ваши лошади – жертва богине!

– Как же тебе удается красть необъезженных кобылиц? Которые никому не даются в руки?

– А хочешь покажу? – И смех ее перевоплотился в серебряный. – Ты мне по нраву! Тому и быть, ступай за мной.

И пошла, изгибаясь, сквозь густой ракитник, сама будто молодой побег.

Забыв о наготе, Ураган выпустил плащ, сделал порывистый шаг и в тот же миг опрокинулся, будто спутанный конь. Думая, что споткнулся о корень, он вскочил, однако снова повалился наземь. А дева бежала в гору, и ее манящий смех, словно обволакивающий туман, стелился над тихой водой.

– Ступай за мной, государь! Что же ты отстаешь? Вот так мы приносим жертвы Тарбите!

В темноте он не мог увидеть, что же мешает идти, и попытался порвать незримые путы, однако присел от боли, что ожгла лодыжки. Показалось, кожа затрещала и кровь потекла...

Государь склонился и нащупал крепчайшую шелковую нить, стягивающую ноги так, что можно было сделать лишь гусиный шажок. Выхватив засапожник, он перехватил путы и кинулся сначала на берег – на зовущий смех коварной девы, но там уже никого не было. Тогда он побежал к месту, где под речным обрывом спрятал коня, однако нашел только уздечку, словно в насмешку, так и оставленную привязанной к древу.

Рядом на речном песке была начертана левая рука Тарбиты...

Можно было подать знак бичом, вызвать Свира с другого берега и учинить погоню, благо у подручного было два подводных коня, однако Урагана сдерживали не столько собственная оплошность – зрел конокрадку близко, разговаривал и даже рукою щупал, да не скрутил, не обвил бичом! – сколько щемящее чувство утраты, ибо в ушах все еще звучал манящий смех девы, а в памяти, будто лихо, стоял ее притягательный образ.

Государь не стал поднимать тревоги и до рассвета простоял на берегу, вслушиваясь в ночную безмолвную степь и собственную душу, где вместо пенного гнева разливалась незнакомая печаль, смешанная с радостью, как если бы в веселящую хмельную суру добавили горькой полыни.

И чтоб сберечь это чувство, он вздумал утаить встречу с конокрадкой, а вызвав подручного, сказал, что лошадь отвязалась и убежала в степь. Наученный и мудрый Свир вопрошать государя не посмел, однако же сказал задумчиво:

– То ли пригрезилось, то ли ослышался я. Но будто бы на твоем берегу кто-то смеялся.

– Ты, брат, должно быть, спал! – нарочито укорил его Ураган.

– В том-то и суть, что бодрствовал всю ночь. И слышал женский смех.

– Верно, берегини ночью веселились на отмели.

– Да ведь луна убывает, – стал размышлять ярый муж. – А если она на убыль – берегини на дно. Ты ничего не слышал, брат?

– По правде сказать, я заснул, – признался государь, дабы отвести подручному глаза. – Поедем же на стан!

С той поры конокрады пропали с государева кочевого пути точно так же, как и появились, – внезапно и бесследно. Ураган еще долго ездил в одиночку по степи и часто останавливался на ночь возле реки, где явилась ему жрица Чаяна, однако, кроме берегинь, не зрел более никого. Кочевье уходило все глубже в полунощные степи, и ездить на то место становилось далеко, и, чтобы выжечь из памяти ее образ, государь жег руки жертвенным пламенем и взывал к богам, но не находил утешения. Тогда он вспомнил о своей наложнице, которая кочевала в отдельной кибитке вместе с таборами наемных парфян, и однажды вошел к ней, дабы забыться под ласками прекрасной персиянки. Но, посмотрев на ее смуглое тело и смолистую чернь косм, вдруг еще ярче узрел светлый образ Чаяны и, не прикоснувшись к наложнице, вскочил на коня и умчался в степь.