Гнат Хоткевич - Авирон [Повесть]

«Мирный труд господу, а не кровь живущих…»

И мысль цеплялась за мысль и с усилием двигала одна другую, как тихая вода движет поросшее мохом мельничное колесо.

«Что добро?.. Добро — пение и хвала души и плач радости; добро — удовлетворение дневным трудом и благословение ближнего, за принесенные ему помощь, радость и покой. Добро — привязанность к матери, к отцу, к брату; добро — любовь, с которой смотрю я в глаза Асхи, и слушаю тихий невинный шепот маленьких ее губок, и прислушиваюсь к ее желаниям…

А что зло?.. Зло — муки души, стон и плач, порожденный бесповоротностью содеянного; и безумство поступков, и воспоминание о них, и бессонные ночи; и проклятие ближнего за принесенное ему несчастье, за его печаль и скорбь. И озлобление, и ненависть, и скрежет зубов, и меч, и нож, и вид крови на солнце.

…А бог велик! А бог мудр! А бог добр!

…И теперь спрашиваю я себя: может ли подъяремный вол родить теленка? И может ли теленок родить льва, а горчичное дерево принести плод из камня? И также — может ли добрый бог повелеть делать зло, и радоваться тьме, и ненависти, и тешиться проклятьями и распрей меж людьми?.. О нет!.. Я умножу семя твое, сказал господь; а не сказал — рассекайте один другого на части! Человек любит карать за грех, а бог?.. Он такой сильный, что не нуждается в каре. Человек выдумал справедливость, а бог?.. Бог выдумал вечность, в которой канут все справедливости, которая сама — справедливость. Человек сковал себе меч, а богу меч — око его, которым заглянет он к тебе в душу и осветит и выставит грех твой перед тобою. А мышца его — слово, которое проникнет в глубины твоей души и погасит пламя бунта».

…И так текла мысль за мыслью, и перед глазами встало грандиозное зрелище… обмана…

С самого начала! С самого выхода из Египта! Каждый день, каждый час обман, обман, обман!.. Обман — именем бога, власть — его властью, слово — его словом!..

И самая возможность этого была так страшна, что Авирон похолодел, и закутался с головой, и гнал от себя эти разрушительные мысли. Они жгли его, как огонь, от них захватывало дух, а они все приходили, приходили, приходили… И перед глазами вставали картины минувшего, и рождались к ним другие объяснения, и при этом вспоминались слова Датана и смех Корея, и все то, что возмущало Авирона прежде. И вспомнилось, как Корей высмеивал некоторые выходки Моисея, и от всего этого хотелось кричать и бежать куда глаза глядят, как будто можно было убежать от самого себя.

— Пошли мне сон, господи! — молил дрожащим шепотом Авирон. — Пошли мне сон, чтобы я не обезумел в эту ночь, чтобы остались силы послужить тебе еще…

Но сон не шел, и мысли рвали на части душу юноши, как дикие гиены рвут верблюда…

А на другой день, только блеснуло солнце, Авирон побежал к куще приношения. Думал, будет первым, но где там! Израиль уже проснулся и нес свою жертву новому богу.

От утренней прохлады приятно трепетало тело. Пустыня была такая розовая, и так веселы, так полны веры и радости были лица встречных, что Авирону стало стыдно за свои ночные думы и за свое кощунство… И он решил трудом выпросить прощение у бога.

— Я буду много трудиться, господи, и все время буду молиться тебе, и ты простишь мне тогда, правда? — прямо и откровенно спрашивал он бога. И после этого на душе у него стало тихо и просто.

Жертволюбие Израиля не спало и в ночи, и всю ночь готовили люди то, что предстояло нести завтра, и нетерпеливо дожидались первого проблеска дня, а дождавшись, потянулись длинной вереницей к куще приношения и несли, несли, несли… То, что именуется бережливостью, словно исчезло из сонма израильтян, никто не прятался за спину другого, никто не был хитер и мелочен, никто не утаивал. Море людей всколыхнул могучий вихрь, и как блудный сын, вернувшись к отцу, трудится на отцовских полях с удвоенной силой, так Израиль, вернувшись к богу, старался снова заслужить себе милость делом и жертвой.

Тут же около кущи сошлись мудрецы и старейшины Израиля и сыновья Аарона, будущие священники Надав, Авиуд, Элеазар, Итамар. Стояли мудрецы и старейшины и беседовали, и в каждом их слове была судьба народа, будущность его, и спокойствие детей, и песня девушки. А к ним подошел старый, как солнце, и белый, как солнце, иудей. Он, как святыню, обеими руками держал ремень с большой золотой пряжкой и спрашивал: