Фаина Гримберг - Судьба турчанки, или времена империи (триптих) - Призрак музыканта, Врач-армянин, Я целую тебя в губы

Вижу остальных. Никому до нас нет дела. Все заняты собой. Танцуют, разговаривают, флиртуют. Как чудесно, что никто не обращает на нас внимания!

После танца он проводил меня к Сабире. И сразу отошел к двери. Мишель. Я так хотела узнать его имя. А теперь стыжусь произносить его даже про себя, стыжусь этой безоглядной нежности, охватывающей меня.

Ибрагим-бей и Сабире пригласили всех в столовую. Длинный стол, застланный белой скатертью, уставлен тарелками. Чуть поблескивали стеклянные графины с вином. Угощение скромное. Сыр, маслины, фрукты, пирожные.

Я почувствовала, что проголодалась. Сижу между Ибрагим-беем и Сабире. Оба наперебой ухаживают за мной. Сабире накладывает паштет, Ибрагим-бей подает блюдо с маслинами. Славные мои друзья.

Вдруг заметила, что спокойно ем, не стесняюсь. Хотя я влюблена и должна лишиться аппетита. Но ничего подобного. И даже более того — я чувствую, что ему приятно смотреть, как я ем.

Я совсем не стараюсь казаться лучше, красивее, изящнее, чем на самом деле. Но ведь это только потому, что я поняла: ему все во мне нравится.

Оглядываюсь. Вон он, далеко от меня. Почувствовал. Тоже поднял голову от тарелки и посмотрел на меня. Какой у него взгляд. Такой милый, чистый, нежный.

После ужина. Снова в гостиной.

Мишель сидит на диване. Все разместились вокруг. Ибрагим-бей принес саз и предложил Мишелю сыграть, назвал его по имени. Значит, не пианино, а наш турецкий саз. Нет, он не француз. И, наверное (наверняка), не пианист. Только не надо думать, будто меня это разочаровало. Я смеюсь над своими недавними фантазиями. Но неужели он турок? Нет, в нем чувствуется что-то нетурецкое. Кто же он? Мне хочется знать, кто он, как он живет. Мне кажется, я буду любить в нем все, все обстоятельства его жизни, даже какие-то его недостатки; вернее, то, что другие считают его недостатками, потому что для меня никаких недостатков не существует в этом человеке, в моем Незнакомце, в Мишеле...

Он не стал ломаться, кокетничать, взял у Ибрагим-бея инструмент; умело держа, настроил, смотрел на саз серьезно и сосредоточенно, и струны, казалось, почувствовали и чутко откликнулись. Он поднял голову, лицо его поразило меня выражением какого-то ребяческого умиления. Я вдруг подумала, что если мы когда-нибудь расстанемся, если я его потеряю, то часто даже помимо моей воли перед внутренним моим взором будет вставать эта картина: юноша, поднявший голову от инструмента, его нежные беззащитные глаза и это трогательное умиление; и тогда мое сердце будет рваться на части, изнывая от боли, мучительной и неизбывной.

Эта внезапная мысль испугала меня. Но тут он снова наклонил голову, зазвучала мелодия, он запел.

Мои впечатления... Его голос... Прежде всего я восприняла мягкость. Такая мягкость, нежная покорность в его голосе.

Мне стыдно, но за все девятнадцать лет моей жизни я, кажется, ни разу не осознала в полной мере, что живу в одном из самых, быть может, интересных уголков земного шара; живу в удивительном древнем городе, принадлежащем в равной степени и Европе и Азии. Я ничего этого не чувствовала, я была занята своими мелочными переживаниями. В сущности, весь огромный удивительный город сводился для меня к двум небольшим домам: к дому моих родителей и к дому Джемиля. В этом узком компактном мирке я и жила, не сознавая, где я, в сущности, нахожусь. Но когда запел Мишель, все переменилось. Почему? Потому что его песня была такой своеобразной, или просто потому, что я была влюблена? Не знаю, но мой город словно раскрылся передо мной, и я задышала легко и свободно...

Ну, конечно, я и прежде знала, что пролив Босфор делит Истанбул на две части — европейскую и азиатскую, Ускюдар — в Азии, а Бейоглу-Пера — в Европе; сколько раз я видела, как цветет миндаль; и на качелях мне приходилось качаться, как всякому турецкому ребенку. Но прежде я ничего этого не чувствовала. А когда чувствуешь, тогда все совсем другое.