Фаина Гримберг - Судьба турчанки, или времена империи (триптих) - Призрак музыканта, Врач-армянин, Я целую тебя в губы

— Ты... любил кого-нибудь? — осторожно начал я.

— Да, — Панайотис обернулся ко мне, и я был поражен серьезностью его лица и глаз. Мои собственные страдания вдруг показались мне незначительными. Панайотис умел любить совсем иначе, чем я.

— Я любил одну девочку,— начал я, — Мне нравилось видеть ее, говорить с ней. Но у нее случаются какие-то странные приступы, вроде приступов безумия. Да, приступы безумия. Это отвращает меня от нее. Но я чувствую себя каким- то предателем и несправедливым человеком.

— Но разве ты виновен в том, что больше не любишь ее? Не все ли равно, по какой причине ты разлюбил ее? Зачем приказывать своему сердцу? Пусть оно будет свободно!

— А тебя не смутило бы такое? Не отдалило бы от любимой?

— Думаю, нет,— ответил он серьезно после короткого раздумья.

— А если бы она так изменилась, что это была бы уже не она?

— Все равно хоть что-то, какая-то тень былого осталась бы!

— А если нет?

— Думаю, здесь дело в том, насколько сильна моя фантазия; смогу ли я вообразить, будто в обезумевшем существе я узнал свою прежнюю любовь... Если смогу, значит, она не изменилась.

— А я вот не могу, — грустно признался я. — Должно быть, у меня бедное воображение!

— Совсем не обязательно! — горячо возразил он, — Просто сила твоей фантазии, так уж получилось, направлена не на любовь, а на что-то иное. Например, на книги!

Мне понравилось такое объяснение моего поведения. Панайотис показался мне очень тонко мыслящим.

Так мы бродили по лесу, пока не столкнулись с тем, кого искали, с отцом Анастасиосом.

Это оказался пожилой белобородый монах с большой корзиной в руке. Корзина была наполнена разными травами. Панайотис приблизился к нему и поцеловал ему руку. Монах, весь в черном, оглядывал меня и Панайотиса. Лицо у него оказалось широкоскулое и отнюдь не изобличавшее благородное происхождение, красноватое, обветренное, глаза серые. Он не походил на местных жителей.

— Это Чамил, наш гость,— представил меня Панайотис, — Он приехал учиться у тебя франкским наречиям, но поскольку он считает тебя неверным, то еще не знает, захочешь ли ты учить его! — говоря все это, мой друг смеялся.

Меня удивило, что Панайотис разговаривает со своим старым учителем, как со сверстником.

— Что ж,— заметил монах,— возможно, юный воин Пророка и прав, именуя меня неверным. Ведь я не всегда был греком и не всегда — монахом; стало быть, изменил чему-то в своей сути.

«Вот и этот толкует об изменении сути одного человека», — подумал я.

— А кем же вы были, когда не были ни греком, ни монахом? — осторожно спросил я.

— Я рожден франком от родителей-франков. Они дали мне имя Крэтьен. Итак, я был франком и подданным римской церкви. Я согласен учить тебя. У тебя славное лицо.

— Я — внук Абдуррахмана Гази! — вспомнил я.

— О, тогда я просто обязан учить тебя, и притом — бесплатно! А что, старый грешник еще жив? Много мы с ним выпили кипрского вина, а еще больше мимо рта протекло!

— Дедушка жив и здоров, — сказал я.

— Страшно рад этому! А Курица как поживает?

— Какая курица? — разумеется, я удивился.

— Какая? Госпожа Зейнаб! Разве может быть другая?

— И она здорова,— я представил себе, что сказала бы госпожа Зейнаб, если бы услышала, как ее обзывают Курицей, и невольно прыснул. Кроме того, мне было странно узнать, что мой дед, по пять раз в день совершавший намаз — молитву с омовением, оказывается, когда-то пил вино! С христианином! А теперь он даже не заехал в монастырь, разбил шатер на поляне! А если недуг Сельви — наказание за его юношеское нечестие? Но тут ход моих мыслей прервался, мы вошли в ворота.

Отец передал монаху письмо деда. Затем обговорили условия моего учения. Мне очень хотелось почаще встречаться с Панайотисом, и я обрадовался, узнав, что буду ездить в монастырь.

— Но и я требую соблюдения одного условия,— строго сказал мой отец. — Ты, господин Анастасиос, не должен отвращать моего сына от правой веры, не должен соблазнять его.

— Я не собираюсь делать это,— ответил монах, — Я буду учить вашего сына по мирским книгам.

Отец согласился.

На стенах монастырской приемной я увидел несколько изображений христианских святых, греки зовут их «иконами» или «образами». Отец и Хасан тоже обратили на них внимание. Наш упрямец Хасан, верный своей привычке высказывать собственные оригинальные мысли, не думая о том, не обидит ли это собеседника, сказал монаху:

— Краски совсем свежие! Эти изображения написаны совсем недавно. Но ведь они не дают никакого представления о том, как изменилась жизнь на этой земле, ничего не говорят о нас, например,— Хасан повел рукой, указывая на себя и на моего отца; я стоял поодаль и потому не попал в очерченный рукой моего брата невидимый круг, — А ведь жизнь этой земли немыслима без нас, мы создаем ее заново, ее и ее людей! Разве не так?