Фаина Гримберг - Судьба турчанки, или времена империи (триптих) - Призрак музыканта, Врач-армянин, Я целую тебя в губы

С меня довольно! Пусть я безвольная, изнеженная; но одно я могу сделать — порвать всякие отношения с Мишелем и Сабире. У меня останутся мои книги, мой дневник, мои мысли, будет чем занять время. Хватит грязнить себя!

Элени сказала, что пришел Сабри с запиской.

— Передайте ему, Элени, что я никого не принимаю и не отвечаю на письма.

Элени передала.

Нет никакого желания видеть Мишеля.

Новая записка. Я велела Элени сказать то же, что и в прошлый раз.

Приехала Сабире. Конечно, нельзя было отослать ее прочь, как я отослала слугу Мишеля. К счастью, она не застала меня в неглиже, на мне было приличное домашнее платье старого покроя. Будь я в неглиже, и разговор получился бы какой-то растрепанный, бурный. А так...

Я сразу поняла, что сейчас она воскликнет что-нибудь вроде: «Наджие, ты снова капризничаешь!»; и сделает все для того, чтобы я почувствовала себя капризным ребенком, который доставляет взрослым одни неприятности и потому должен исправиться.

Я заговорила первая. Я сказала Сабире, что не собираюсь выдавать ее; что она, вероятно, приехала по просьбе Мишеля, и пусть она передаст ему, что я больше не хочу видеться с ним.

— Пойми, Сабире, это не прихоть капризной кокетки, это серьезно. Я не хочу иметь близкие отношения с человеком, который торгует краденым морфием. Конечно же, краденым! Ведь идет война, госпитали нуждаются в болеутоляющих лекарствах.

Я ожидала, что Сабире начнет бурно возражать, разубеждать меня. Но она только спросила с искренней грустью:

— Ты и меня больше не хочешь видеть?

Я смутилась.

— Не знаю, Сабире. Ты ведь и сама понимаешь, как это дурно — все эти махинации с морфием. Но разве я вправе осуждать тебя? Я обеспечена и одинока, а ты должна думать о будущем дочери.

— Я ничем не могу оправдать себя, Наджие. Ты права. Я заурядный человек, слабая женщина, мои нравственные устои оставляют желать лучшего.

— Я не имею права говорить о нравственности, Сабире; я сама повела себя безнравственно.

— Не мучай себя.

— Не будем говорить об этом.

— Но мы будем видеться? Ты будешь иногда бывать у меня?

Я обещала; если бы я отказалась, это было бы слишком грубо.

Наверное, когда Сабире рассказала мне всю эту историю с морфием, она полагала, что я уже сильно привязалась к Мишелю, или просто думала, что меня не взволнуют нравственные аспекты всего этого. Да, конечно, это было бы логично, если бы один безнравственный поступок — связь с Мишелем — повлек за собой другой — равнодушное отношение к торговле наркотиками.

Живу спокойно. Читаю Толстого. «Война и мир» — это и вправду целая жизнь, воплощенная буквами на бумаге,— удивительно! Порою, когда я отрываюсь от книги, мне чудится, что настоящая реальность — там, на этих страницах, а я сама и все мое существование — всего лишь бледные призраки.

В газеты не заглядываю, не хочу мучить себя бесплодными переживаниями по поводу страшных событий. Уверена, что ничего хорошего в мире не происходит. Когда Элени заговаривает о слухах, которые гуляют по городу, я ее прерываю.

— Не надо, Элени, меня это все расстраивает, мучает, и ведь все равно ничего нельзя изменить.

Раза два заезжала Сабире. Была скромна и тиха, говорила о своей дочурке. Я вдруг подумала о маленькой Кадрие (вот ведь я запомнила имя), дочери Джемиля. Мне представилось, будто мы разведены, я живу одна, занимаюсь образованием этой девочки: учу ее всему, что знаю сама. Нет, вот это уже настоящая безумная фантазия.

Сабире робко приглашает меня к себе.

Отказаться — невежливо.

Побывала у нее. Разумеется, она выбрала такое время, когда Ибрагим-бея не было дома.

Снова ездила к Сабире.

Опять я у Сабире. Случилось! Но я не хотела этого, нет, не хотела!

Мы с ней сидели в гостиной, когда вошел Мишель. Не думая о правилах хорошего тона, я быстро встала и ушла в коридор, прошла в комнату Сабире. Когда проходила мимо него, он посторонился как-то испуганно. Мне стало больно. Когда я увидела его, живого, его лицо, зелено-голубые глаза, каштановые волосы, мне захотелось, не думая ни о чем, снова припасть к его груди, уткнуться губами в светлую подмышку, на которой растут бледно-коричневые волоски.

Любовь — это ужасно. Если можно любить человека, торгующего наркотиками, значит, можно любить вора, убийцу, насильника...

В комнате Сабире я, задыхаясь, ухватилась за ручку двери. Я не открою!