Олег Слободчиков - Заморская Русь

Приезжий оказался дядей Сысоя, служилым Семеном. Его бритый подбородок глубоко тонул в ниспадавших усах, голые щеки морщинисто западали на десны. Раздавая подарки из тяжелого мешка, он смеялся и шепелявил, как старик. Детвора по лавкам и полатям захрустела сахарными леденцами и медовыми пряниками. Настин брат, прибежавший с домрой под полой полушубка, расцеловавшись с Семеном, так ударил по струнам, что зазвенела посуда. Соседские девки пустились в пляс, игриво поглядывая на служивого. Кряхтя, стала сползать с печи беззубая и горбатая бабка Матрена.

— И ты жива, бабуля? — Подхватил ее Семен. Та чуть из пимов не вывалилась. — Помнишь внука?

— Ты, Семка, ее не туркай, а то уссытся, совсем стара, — осадил служилого сына Александр Петрович.

Поздно разошлись гости, разлеглись по лавкам и полатям домочадцы. Семен как-то смущенно достал из опустевшего мешка запечатанную сургучом бутылку.

— Настоящая, царская! — сказал, пошевеливая усами.

Дед, отец Сысоя и дядька Кирилл, стыдливо заулыбались, пить не стали и только слегка захмелевший от ягодной настойки Иван Окулов радостно зачмокал, глядя на полуштоф. При свете лучины отец и дядька Кирилл казались Сысою старей, чем днем: на их лицах шевелились тени от горевшей лучины, глубже пролегли ранние морщины. Та же полутьма молодила дедов и приезжего дядьку. Сысой понял, почему он показался ему старым: у него, как у деда Окулова, не было зубов и бороды.

Легли спать отец и дядя Кирилл. Дед, позевывая, достал новую лучину, зажег от догоравшей и закрепил над ушатом. Тихо разговаривая, за столом сидели трое. Дед Александр молча пригублял чарку с настойкой. Семен с дедом Иваном бубнили о чем-то, дальнем: вспоминали переправы, перевалы, зимовья. Дед то и дело хлопал себя по коленям:

— Вот этими вот ногами все прошел! — и спрашивал: — В Егорьевом редуте крещеный тунгус Федька, жив ли?

— Давно помер! — отвечал Семен и тянулся неверной рукой к бутылке.

Вот уж они пьяны как купцы, дед Александр все чаще зевает, крестя бороду, а Семен бормочет:

— Лет пять тому встретил в Большерецком Михайлу Неводчикова. Он в знаменитые штурмана вышел, за море ходил. Тебе, Иван Трофимыч, от него поклон. И всему Тобольску тоже.

— Михейка жив?! — обрадовался, было, дед Иван, и тут же завздыхал, покачивая коротко стриженой седой головой: — И до сих пор в Большерецке… Уж он-то мог найти… В этой вот руке, — совал под нос Семену иссохший кулак, были карты Беринга. Получил их от немца Вакселя и с боцманом Алешкой Ивановым через Анадырь доставил в Иркутск. Я-то что, как получил, так и сдал. А боцман грамотный был, водил-водил носом по бумагам, а после пропал.

Семен со вздохами пожал плечами:

— В Охотском и на Камчатке много людей, побывавших за морем, всякое говорят… Да только все послухи и ни одного видальца. А Слободчиковых, — болезненно помотал головой и так смял морщинистое лицо, что бритый подбородок скрылся в усах, — и на Илиме, и в Якутском, и на Камчатке… Не разберешь, родня — не родня?

На Илиме пашенная деревня больше ста лет стоит: самые старые старики уже там родились. В Якутском — казаки, на Камчатке: и русичи, и коряки с ительменами… Говорят, якутский казак Федька Слободчиков, пришел туда с первым отрядом, а под старость рукоположился в попы, крестил всех подряд, напринимал разных народов в свои крестные дети. Попробуй, разберись теперь, откуда пришел Епифан, куда ушел? Наверное, и за морем наших много. Да только дальше ближних островов я не был. Не посылали, а бежать духа не хватило. Изверился! — простонал, опустив чубатую голову к столешнице. — Видать, судьба так завязана — вам, старикам, выпало радоваться и пить медовую брагу, а нам, с похмелья, — дохлебывать гущу! — Неверной рукой он чокнул краем своей чарки по окуловской, показывая, что хочет закончить смутный разговор, зевнул, поднял оловянные глаза к потолку, увидел Сысоя, чутко слушавшего и пристально наблюдавшего за ним. Плутоватая ухмылка мелькнула под драгунскими усами.

— Дай-ка нож, Трофимыч!

— Зачем? — сунул руку за голяшку дед Иван.

— Однако, у племянника уши длинноваты, надо окоротить!

Сысой вздрогнул, пискнул и исчез, заползая за бабку Матрену. За столом засмеялись. Сысой понял, что дядька пошутил, стыдясь нечаянного испуга, снова пополз на край печи. Семен икнул, подобрел, покачиваясь, встал, протянул ему руку и резко отпрянул, затряс укушенным пальцем. Теперь рассмеялся Александр Петрович:

— Нашла коса на камень?.. Этот ушкуй еще и тебе покажет кузькину мать: прочили в преподобные, Феня до сороковин каждый день в церковь таскала, Андроник причащал. Похоже, не помогло!