Альгирдас Поцюс - Заложники

Зима уже вступила во вторую половину, когда однажды за ужином Барвайнене как бы между прочим сказала:

— Недолго жиличка у нас пробудет. Похвасталась, что свадьба скоро.

Барвайнис вскинул голову, но тут же снова уткнулся в тарелку. С трудом проглатывая куски, он погрузился в тяжелое раздумье и не слышал, как дочь, дергая его за рукав, все просила включить телевизор.

Слова жены сбылись. В начале марта Барвайнис сам помог учительнице перетаскать вещи в серый фургон, который инспектор прислал из города. Скарба было немного, погрузились быстро, и Сигита Армонайте в последний раз окинула взволнованным взглядом все вокруг: старую длинную деревенскую избу, кудлатого пса, который сидел на крыше конуры и вилял хвостом, стуча им о глухую стену дома, покосившийся серый забор с белыми шапочками снега на столбиках. И расстроилась, увидев маленькую озябшую девчушку, которая испуганно, как в тот раз, восклицала: «Ах, Езус-Мария, Езус-Мария…» Учительница бросилась к девочке, прижала ее к себе последний раз, прикрыв от ветра своим расстегнутым пальто. Затем быстро пожала руки обоим хозяевам и побежала к машине. Пока фургон удалялся по большаку, Барвайнис все стоял во дворе возле собаки, поглаживая кончиками пальцев ее мягкую шерсть. А из головы не шла мысль: интересно, а десять лет назад, когда он был еще не женат, встречались такие девушки, как учительница Армонайте, или они только сейчас появились? Раздумывая об этом, мужчина вернулся в дом и заглянул в пустую комнату учительницы. Здесь почти ничего не осталось, только стояли на прежних местах стол и стулья. Он присел на стул, на котором обычно сидела учительница, и крикнул дочери:

— Тересе, неси-ка сюда учебники, позанимаемся немного!

Барвайнис достаточно нагляделся, как учила Сигита Армонайте. Огрубевшими пальцами он принялся листать букварь, отыскивая то место, на котором дочка с учительницей остановились в последний раз.

Перевод Е. Йонайтене.

Я уже старый хрыч, дружище, и все-таки мне всегда не по себе становится, когда слышу заупокойные молитвы. Только это еще куда ни шло, но стоило заиграть трубам, как на меня накатывает… И не об умершем скорблю, а, пожалуй, скорее себя жалею. И какие только мысли не лезут тогда в голову! В такие минуты обычно задумываешься, куда ты идешь в этой жизни, какой груз на себе несешь. В загробный мир я, конечно, не верю, но все же считаю, что каждый человек должен изредка над этим призадуматься. Разве не так?

Скажу не хвастаясь: куда там десятки, сотни мужчин и женщин, детей и стариков проводил я со своей трубой до песчаного холмика. Может, слыхал про Бейнорюса-музыканта? Двое братьев нас было, а потом и сын мой к нам присоединился. Музыкантов наших так и называли — Бейнорюсовы дудки. А разве ж мы одни играли?

Значит, слушаем мы с тобой, дружище, пение это, и вроде бы тоскливо на сердце становится, да только я-то доподлинно знаю, что музыканты за денежки дудят. До усопшего им ровно никакого дела нет. Отыграют куплет и сквернословить принимаются, а не то непристойности всякие рассказывают. И уж наверняка в телеге у них бутылочка заветная припасена, вот и пускают они ее по кругу для сугреву. Поллитровку эту заранее у родни покойника выклянчили, так сказать, в качестве надбавки к жалованью. Кому, как не мне, об этом знать, дружище, как-никак и я двадцать лет тем же занимался. Вот и выходит, что мелодия куда лучше, чем ее исполнитель. Э-эх! Не по-людски это! Уж коли ты оступился да вывалялся в грязи, будь добр, сначала оботрись, а уж потом за достойное ремесло принимайся. Нелегко мне сегодня слушать песнопения, когда собственная труба дома на полке пылится. Такая тяжесть на душе. Зато Сильвестрас Йокштис как пить дать там наяривает. Ему хоть бы хны. Голову небось задрал, глаза зажмурил и дудит. Куплет доиграет, сплюнет и губы языком слюнявым оближет. За деньги он хоть в преисподней тебе сыграет, да не как-нибудь, а так, что заслушаешься.

Музыкант я был, как говорится, божьей милостью, мне что ни подай, хоть бы и пилу, запросто сыграю, да только куда нашим музыкантам с Сильвестрасом Йокштисом тягаться. Слух у него, чертяки, как у пичуги. Услышит мелодию и без единой ошибочки ее проиграет, и нот не надо.

Помню, пришли мы с ним в первый раз на похороны Пятраса Канапиниса, ну, того, что в деревне Палуше жил. Совсем молодым помер. Настроение в доме панихидное, супружница его белугой заливается, детишки ревмя ревут… А Йокштис с порога возьми да затяни во всю глотку: «В головах четыре свечки, блюдо каши на сердечке…» Глянули мы друг на друга: нашел время шутки шутить! Я его кулаком в бок тычу: мол, заткнись! А Йокштис мне на это: «Нечего слезы лить, — говорит. — Баба себе другого найдет». Тогда-то я и сообразил, что недобрый человек к нам в компанию затесался. Уж коли он покойника не уважает, то живого тем более. Во время похорон была у него одна-единственная присказка: «Давай еще по куплету тому страшиле скелету». Только и слышишь от него что-нибудь вроде: «Почтили старую перечницу, и хватит, пора передохнуть». Между прочим Йокштис не только над усопшими насмехался, у него и на случай крестин или свадьбы были припасены похабные присловья. Не успеет второй день свадьбы наступить, а он уставится исподлобья на молодых и вроде бы под нос себе бормочет: «А я их вижу нагишом, нагишом…»