Николай Кононов - Восстание. Документальный роман

Ночи потемнели, солнце закатывалось в тундру все раньше, когда меня вытащили из камеры, положили в кузов грузовика лицом в доски, провонявшие машинным маслом, и накрыли брезентом. Под кожухом покоилось еще семеро незнакомцев. В углах кузова сидели синие погоны с автоматами. Я не знал, что и думать. Грузовик едет на юго-запад, значит, есть шанс, что это пересылка через Дудинку, ведь суда точно ходят по Енисею до октября. А может, освобождают тюрьму, вывозят маленькими партиями в тундру и пускают в расход, чтобы избавиться от свидетелей их бесчинств. Под сердце впилась тупая игла: неужели прямо сейчас? Водитель попетлял будто бы по горному серпантину и притормозил. Гудок клаксона, и мы въехали в распахнувшиеся ворота и остановились. Пауза и безмолвие длились около часа, за который все основательно замерзли, а потом раздался звук — сначала тревожный, а потом осчастлививший: гул моторов самолета. Вохра сдернула кожух, и мы увидели вокзал с башенкой, делавшей его похожим на китайскую пагоду. Догорал полярный закат. На краю взлетного поля угадывались силуэты самолетов: кресты винтов, восклицательные знаки стоек под крыльями. У самого большого притормозил фургон техников, и дверь его распахнулась.

На поле выпрыгнула лайка с хвостом-запятой и стала носиться вокруг мерцающего в темноте серебристого тела «Дугласа».

Внизу ползла тундра, ветвистые протоки и островки суши между ними. Среди этого буйства сосудов и капилляров показалась горстка домов на чуть поднявшемся островке у широкого рукава реки. Сначала даже было непонятно, что это дома — так, валуны, камни, выходы скал, — а потом я догадался: Дудинка. Затем четыре часа тянулись слепые пятна болот и синие сумеречные мхи с еле угадывающимися всхолмлениями. Под крылом не было ни огонька, ни жилья, ни даже гор, один лишь извивающийся Енисей. Как я ни силился, не смог увидеть ничего, что бы указывало на попечение человека над этими пространствами, такими же пустыми и вымороженными, как я. От погружающейся во тьму Земли веяло настолько дочеловеческим и древним, что хотелось выть, и я сдержался только потому, что был прикован наручниками к соседу. Первый час он тоже вглядывался в заоконье, а потом отвернулся. Звали его Ковалев, он предводительствовал на Каларгоне, в штрафном отделении. Угодил Ковалев туда, попавшись на убийстве стукача. Послушав его немного, я понял, что он был идейным, хотя и взбалмошным беглецом — изо всех отделений он пробовал бежать, боялся, что его сдадут, и не единожды устранял осведомителя. Захотелось его обнять — какая теперь была разница, убийца рядом со мной или праведник, если у нас был один враг, и этот враг вез нас на материк, чтобы наградить еще четвертью века гниения где-то во льдах.

Я не угадал. В красноярской тюрьме нас сочли столь опасными, что рассадили в одиночные камеры. Находиться одному было непривычно и счастливо после двух лет непрерывного общежития. Судя по вопросам следователя, партию пока еще не сдали — чего я боялся — и он принимал меня лишь за скрытого главаря бунта в Пятом. Я был вовсе не против такой роли и бесстрастно, глядя сквозь него, рассказал, в чем заключался подлог, когда меня сажали, и в деталях описал сцену убийства Климчука и ранения еще шестерых товарищей. «На вас указывали многие как на авторитета, — изобразив бровями неумолимость, встрял следователь, — и не только в вашем отделении». Пришлось объяснить, что до забастовки мы не имели связи с другими зонами и что я не знал никого, кроме тех знакомых из Четвертого, с кем плыл минувшей осенью в недрах баржи «Сталин». Он спросил о Каратовском — я ответил, что познакомился с ним в Четвертом на почве его бригадирской нужды в геодезисте. Допрос длился полдня и повторился через неделю. Тех, с кем я был знаком по стройке, я характеризовал как коллег по инженерной службе. На расспросы обо всех прочих, Нетто, Тарнавском, Старостине и других партийцах, виденных мной лишь на сходках, я ненадолго задумывался и качал головой. «Что мне светит?» — спросил я напоследок. «Курорт», — скривился следователь и не соврал. Всем нам, а также Грицяку, Шамаеву, Бомштейну и привезенным позже решили не добавлять срок, а вместо этого рассовать нас по дальним лагерям. Партию так и не раскрыли. С этапом, где из знакомых был все тот же Ковалев, меня отконвоировали на пересылку. По-прежнему я не чувствовал ничего, кроме горечи, поселившейся во мне после полета над пустотой. Первозданные, не заселенные пространства подавляли волю одним своим масштабом — куда там бежать; здесь и не доплывешь, и не долетишь, и если скроешься, то тысячи бесчеловечных километров распахнут свою таежную пасть и сожрут путника, не заметив.