Сергей Мосияш - Федор Алексеевич

Оттого протопоп Андрей и ворвался в верхнюю горницу безо всякого стеснения и разрешения. И всеми присутствующими это было воспринято как должное.

— В чём дело, святой отец? — спросил Милославский. — Какую поруху совершил патриарх?

— Вы разве не видели? Он на отпевании вложил в руку государя прощальную грамоту.

— Ну и что?

— Как «ну и что»? — взвизгнул протопоп. — Я! Я должен был вложить государю эту грамоту. Я его духовник — не Иоаким. Я!

Все переглянулись. Татьяна Михайловна сказала:

— А ведь верно. Духовник должен вкладывать прощальную грамоту.

Слова царевны подлили масла в огонь. Протопоп, сжав кулачки, забегал по горнице, заговорил сбивчиво, бессвязно, через едва сдерживаемые рыдания:

— Я этого так не оставлю... Я этого не попущу... Я убью его... Я его... У меня уже есть полтыщи оружных людей. Я им только прикажу.

Все видели, что бедный протопоп впал в истерику, и молчали, дабы не усугублять дела. Татьяна Михайловна уже жалела о том, что поддержала несчастного. А он, приняв молчание едва не за согласие с ним царствующей семьи, распалял себя всё более и более и под конец начал грозить уже им, царствующим:

— ...Ежели вы не скинете тотчас этого злодея Иоакима, то я вас прокляну. Слышите? Прокляну весь род ваш.

Последние слова он буквально прорыдал и выбежал из горницы, хлопнув дверью, словно из пищали пальнул.

Все долго и недоумённо молчали. Наконец Фёдор вздохнул:

— Бедный отец Андрей, до чего обидели его.

— Э-э, нет, Фёдор Алексеевич, — заговорил Милославский, — такого не след спускать даже духовнику. Ишь ты гроза: «прокляну». Да за одно это на плаху можно послать.

— Но он же был любимцем у батюшки.

— Ну и что? Так теперь можно детям покойного проклятьем грозить? Нетушки, Федя, ты не заступайся. Я ныне ж Иоакиму слово в слово всё передам. Он на него сыщет управу.

— А может, не стоит патриарха расстраивать.

— Стоит, стоит, — вмешалась Софья. — Не скажет Иван Михайлович, так я передам. Ишь, вздумал кому грозить! Мы эту грозу кнутом так уходим, что навек заречётся.

Милославский сдержал своё слово, в тот же день пересказал всё патриарху и ещё добавил к этому:

— Государь надеется, что ты достойно накажешь оскорбителя царской чести, но и твоей тоже, владыка.

Иоаким, супя косматые брови, отвечал Милославскому:

— Спасибо, боярин, что не утаил такой крамолы. Сотворю там, что Анд рюхе небо с овчинку покажется. Передай государю, сего дела я не спущу. У меня четырнадцатого марта Собор, мы его на Соборе не токмо извержем из сана, но и упечём туда, где Макар телят не пас.

— И в железы его, в железы, то-то бы государя порадовали.

— Ино ладно. Будут Андрюхе и железы.

Говорить Иоакиму о Никоне Милославский не стал, потому как знал, что одно упоминание о нём приведёт патриарха в неистовство. Знал он и то, что если Никон узнает, что просьба о прощальной грамоте исходит от Иоакима, то тоже не даст прощения усопшему ни за какие посулы. Поэтому, вызвав к себе боярина Лопухина, повёл речь издали:

— Ты, Фёдор Авраамович, очень уважаемый человек в царской семье. Государь так и сказал, что, кроме тебя, никто не сможет сотворить сие богоугодное дело быстро и хорошо ко всеобщему удовлетворению.

— Какое дело, Иван Михайлович? — спросил Лопухин в нетерпении, вполне насладившийся столь лестной аттестацией. — Для государя я горы сворочу.

Милославский, опустя очи долу, дабы в глазах боярин не угадал искру насмешки, сказал:

— Горы, Фёдор, сворачивать не надо будет. Тут гораздо всё проще, хотя и очень ответственно и важно.

Для вящей значительности Иван Михайлович помолчал, словно колеблясь, доверять ли сие дело своему собеседнику. И опять начал издали:

— Ты же, наверное, знаешь о бывшем патриархе Никоне.

— Знаю, как не знать, Иван Михайлович. В Думе же ему ссылку приговаривали.

— Дело в том, что Никон, живя в ссылке, великие хулы возводил на покойного государя Алексея Михайловича. Никогда во здравие его не поминал.

— Ах, негодяй, — возмутился Лопухин. — И это бывший владыка!

— Может, оттого и покинул нас безвременно государь, царствие ему небесное. — Милославский трижды перекрестился.

— Вполне, вполне возможно, Иван Михайлович, — с готовностью согласился Лопухин. — Зло — оно, сказывают, тоже накликивается, даже вполне просто.

— Так вот, Фёдор Авраамович, царь повелел ехать тебе в Ферапонтов монастырь, что в Белоозёрском, и привезти от Никона письменное прощение покойному государю.