Сергей Мосияш - Федор Алексеевич

— И он выкупил?

— Выкупил. Хорошо заплатил, а на эти деньги мы хлеба закупили. Не ханские деньги — мы б с голоду перемерли. Вот тут и суди. На одной рыбе годами сидим. Москва о нас не заботится, а гетман спит и видит Сечь разрушенной.

— Великий государь велел спросить вас, господа казаки, — закричал опять Шестаков, — почему, когда турки бежали из-под Чигирина, вы вместо того, чтобы бить их, помогали им переправляться через реку?

И опять была озадачена Рада столь прямым и жёстким государевым вопросом. И опять взоры на кошевого: как он станет выкручиваться.

— Турок и крымцев, бежавших из-под Чигирина, мы не громили потому, что войска в Сечи было мало и мы надеялись на мир с ханом, все разошлись по промыслам, — опять стал отвечать за Раду Серко. — Вот пожаловал бы государь, велел прислать к нам своих ратных людей, а гетману приказал бы прислать полк полтавский да ещё запасы, мы бы по весне перемирие с ханом нарушили и пошли б в Крым войною. Верно, атаманы-молодцы?

— Верно-о, — вскричала толпа, и даже шапки вверх полетели, как знак полного одобрения.

— Ну вот, — сказал Шестакову кошевой, — видишь, запорожцы по-прежнему верны царскому величеству, и если когда отклоняются вбок, то лишь по великой нужде.

Вечером оба гостя сидели за столом с кошевым и войсковым писарем Быхоцким, пили горилку, закусывали жареной рыбой и лепёшками. Серко, опьянев, ударился в воспоминания:

— Вот государь Алексей Михайлович, царствие ему небесное, присылал к нам ратных людей вдоволь и запасы слал, заботу проявлял. А ныне? Государь велит помогать, а гетман своё гнёт, городовых казаков к нам не пускает, хлеб не пускает, переправы и те к рукам прибрал. Так куда ж запорожцу податься? В разбой?

Шестаков, увлёкшись жареной рыбой, каковой тоже в Москве не всегда найдёшь, не заметил, как перемигнулись Серко с Золотарём и вышли во двор вроде бы по нужде малой.

Когда дверь за ними затворилась, Быхоцкий сказал подьячему:

— Раду при Серко бесполезно спрашивать, все его боятся. Кто супротив него скажет, недолго проживёт, того могут прямо на кругу убить.

— Да, я заметил, как казаки ему в рот смотрели.

— И за что ему государь так благоволит?

— Великий государь наш всем благоволит, даже закон преступившим прощает.

— Ангельская душа.

— Именно.

Выйдя на крыльцо, Серко и Золотарь помолчали, наконец кошевой понукнул:

— Ну?

— Я, Иван, не хотел тебя при москале пытать, потому как вопрос у меня не лёгкий, я бы сказал, даже колючий.

— Ну давай колись, чего кружишься.

— Гетману стало известно, что ты с Хмельницким в союз вступил. Верно ли это?

— Как посмотреть, Артем. Ежели с гетманской колокольни, то я с ним в союзе, а ежели с державной, то совсем наоборот.

— К тебе приезжал бей от Юраса?

— Приезжал.

— И вы с ним, взявшись за руки, ходили.

— Хых. Может, гетману донесли, где я до ветру портки скидываю?

— И ты присягнул на верность Хмельниченке, — продолжал давить Золотарь.

— Гетману твоему доносят то, что видят. А то, что я задумал, кто донесёт? Никто. Лишь я могу. Так вот, можешь передать ему, что затеялся я с Юрасом не корысти ради, погнавшись за званием гетманским, которое он мне обещает. Ежели скинуть бы лет двадцать, может быть, и польстился на это. А ныне? Не сегодня-завтра Всевышний призовёт, о том ли думать надо? Я Хмельниченку заманить хочу, чтоб повязать его и в Москву отправить.

— Ох, Иван, больно складно врёшь.

— Я? Вру? — возмутился кошевой, давно не слышавший подобного в глаза. — Да ты, Артёмка, не забывайся.

— Прости, Иван Дмитриевич, но сам посуди, как верить такому обороту? Ты бы сам в такое поверил?

— Хочешь, я крест на этом поцелую? Хочешь?

— Целуй.

Кошевой расстегнул ворот сорочки, вытянул крестик, приложил его к губам.

— Вот на кресте клянусь, что в задумке у меня повязать Хмельницкого. Но он же ускользает, как налим. Под Чигирином казаки накрыли его шатёр, всех там повязали, а Юрас ускользнул. Эту рыбу на крючок не возьмёшь, хороший невод нужен с крепкой мотней. Й я его плету. А вы с гетманом: изменил, передался. Я же христианин, не басурман какой.

— А что ты не хочешь об этом москалю сказать?

— Ты что? Тогда всё прахом пойдёт. Он в Москве скажет в Думе, а оттуда мигом до Хмельниченки дойдёт. И гетману передай, чтоб он сие при себе держал и даже в письмах об этом не обмолвливался. Я тебе-то не хотел говорить. Ты вынудил своими дурацкими подозрениями. Гляди не проболтайся кому. Всё испортишь.