Сергей Мосияш - Федор Алексеевич

— Не придёт. Он считает, что ты его заманиваешь.

— Эх, якори его, как же ты не смог убедить тунгуса. Это что?

— Что «что»?

— Крик какой-то.

— Это они Крыжановского в его ясачной избе прихватили. Он орёт.

— Эх, якори его, надо идти выручать полячишку, всё ж живая душа.

А меж тем Крыжановский в избе, в которой тунгусы уже выломали окна, орал истошно:

— Помо-ги-те-е-е! Спасите-е-е!

Стрелы летели уже в горницу, и бедному сборщику ясака приходилось прятаться за столом, за прилавком, закрываясь мешками с мягкой рухлядью.

— Ой, матка боска, — лепетал Крыжановский. — Ой, спаси и помилуй. Спасите-е-е!

Пришлось приказному Ярыжкину, облачась в кольчугу и железный шлем, вывести из ворот казаков с пищалями, отогнать тунгусов и спасать насмерть перепуганного сборщика ясака.

— Эй, якори тебя, сколь говорил, обустраивайся в городе. Не слушал. Вот и попался.

— Кто ж думал, что эти твари взбулгачатся.

— Они вон казаков перебили, шедших сюда из Якутска. И все по твоей милости, якори тебя. Теперь как их замирять будем. А?

Фёдору Алексеевичу неможилось, он лежал в постели. Стрешнев читал ему доклад из Якутска:

— «...А Юрий Крыжановский добрых соболей отбирал себе, а худых для казны государевой отправлял. А приказной Петьша Ярыжкин, зная это, не пресекал зло, а за корысть потворствовал вору, что и возбудило нелюбие инородцев. За такие их дела воровские приговорили обоих бить кнутом нещадно и отправить в даурские острожки и ни к каким делам не определять, кроме чёрной работы. Зелемея, взбунтовавшего инородцев, сыскать и тоже бить кнутом до того, пока не жив будет».

— Родион Матвеевич! — тихо сказал государь. — Отпиши в Якутск, что я отпускаю вины Зелемею и велю не искать на нём. Наказанием его будет возбуждено всё население, и нелюбие их на нас же обернётся. Напиши, да отправь поскорее грамоту. А то там, вижу, судьи шибко старательные. А от старательных бывает вред хуже, чем от воров. Что там, кстати, насчёт вора Васьки Касимова сообщают?

— Васька вышел с Каменного острова на стругах на воровский свой промысел. Но был встречен стругами Мамонова и тот побил воров, многих поранил. Оставшиеся бежали к трухменскому берегу. Трухмены их прогнали, тогда они к персам пожаловали на остров разинский Сары. Но и оттуда их шах погнал и многих побил. Оставшихся у Баку захватили вместе с Васькой и отдали шамахинскому хану в рабы. Вот и всё, государь.

— Ну что ж, Бог им судья. Сами себе судьбу искали. И нашли.

— Да, государь, не вышел из Касимова новый Разин.

— И слава Богу, что не вышел. Нам только Разина ещё недоставало ныне. Бог с ним. Кто теперь в Охотске вместо Крыжановского?

— Данила Бибиков, государь.

— Каков он?

— Кто знает. Для пакостей время надо.

— Ну ин ладно. Будем всё же на лучшее уповать. Но сколь ни смотрю на бунты инородцев, все они проистекают от злоупотреблений наших людей. Кого ж мы ставим над ними?

— Ставим, Фёдор Алексеевич, тех, кто под рукой окажется.

— Что-то под рукой у нас то злодей, то тать оказывается.

— Так ведь даль-то какая, государь. Туда доброго человека калачом не заманишь. Отправляем тех, которые тут уж наразбойничались.

— Вот и тешим беса, прости. Господи. Так не забудь, Родион Матвеевич, отписать насчёт Зеяемея.

— Отпишу, государь, ныне ж отпишу.

— Скажи там, чтоб мне клюквы принесли, что-то на кисленькое потянуло.

— То к выздоровлению, государь, к поправке. Сейчас распоряжусь.

Стрешнев ушёл. Фёдор Алексеевич прикрыл глаза и не заметил, как задремал, и снились ему инородцы, куда-то бегущие, чего-то просящие. И ему всё хотелось им в лицо заглянуть. Но они отворачивались, никак не давались. «Видно, не знают, что я государь, — думал Фёдор. — Ну и не надо. Не очень-то и нужны».

К тобольскому воеводе боярину Петру Васильевичу Шереметеву пришёл охотник с вестью неприятной:

— На реке Березовке некий монах Даниил завёл пустынь, поставил часовню и келью. Народ окрестный к нему сбегается, а он служит по старым книгам и всем громогласно говорит, что в новых книгах вера истинная изронена.

— Выходит, раскольник этот Даниил?

— Выходит, так, боярин. Но и это не всё. В своих службах ни государя, ни патриарха Даниил не поминает, а это ведь грех. А многие девки и бабы, молящиеся у него, бьются о землю и вопят, что-де видят небо разверстое и саму Богородицу зрят. И краем уха слыхал я, что Даниил готовит людей к уходу всем миром на небо.