Сергей Мосияш - Федор Алексеевич

— Гетмана Петра Дорошенко к государю!

Дорошенко вскочил и, провожаемый завистливыми взглядами сидельцев, направился за Стрешневым.

Он вошёл в зал, увидел на престоле царя, но не рассмотрел толком, пап на колени, стукнувшись лбом об пол.

— Встань, Пётр Дорофеевич, — услышал он негромкий, почти детский голос. — Встань. Дай поглядеть на тебя на такого.

Дорошенко встал и только теперь рассмотрел, что на престоле царь без усов, без бороды, совсем юн. («Як мой Сёмка», — подумал Дорошенко). В глазах его детское любопытство, смешанное с восхищением.

— Так вот ты какой, Пётр Дорофеевич, — говорил Фёдор, не скрывая своей заинтересованности в госте. — Много, много наслышан был я о тебе. И давно увидеть хотел. Звал. Да ты что-то не хотел, говорят, ехать.

— Не было часу, государь, войско на мне... было.

Фёдор ровно и не заметил многозначительной паузы.

— Ну теперь ты свободен, Пётр Дорофеевич, живи в Москве. Советчика по турским делам лучше не придумаешь. Верно, Василий Васильевич? — взглянул Фёдор в сторону князя Голицына.

— Верно, государь, — привстал князь с лавки и опять сел.

— Выделим тебе двор, прокорм, а если хочешь, пошлём куда воеводою. Скажем, на Устюг.

— Спасибо, государь, лучше при твоей милости буду жить. Позволь мне семью с Украины забрать только.

— А где семья?

— В Сосницах, государь.

— О чём разговор, забирай семью, все пожитки. Перевози сюда, и звание тебе «гетман» я велю оставить в знак уважения к твоим заслугам.

— Булавы нет, какой я гетман, государь.

— Нет, нет. Вот у нас десятки князей без войска, однако ж князьями величаются. И ничего. Ты был гетманом, Пётр Дорофеевич, им и останешься до скончания века с вытекающими отсюда привилегиями и жалованьем. Заслужил.

Когда Дорошенко был отпущен, князь Голицын, глядя куда-то выше головы государя, заметил:

— Не по Сеньке честь. Он с поляками нюхался, они неспроста на него виды имели, вон и Тяпкин о том пишет, а мы ко груди государевой прижимаем.

— Перестань, князь, — поморщился Фёдор Алексеевич. — Мы не прижмём, султан прижмёт. Эвон Юрий Хмельницкий — христианин, и уж под чужим знаменем. Это хорошо?

— Плохо, государь.

— А теперь вот с Сечью и Серко. Жалованье запорожцам доси не послано. Будем ждать, когда им султан жалованье пришлёт? Михаил Тимофеевич, где жалованье запорожцам?

— Государь, казна пуста. Поборы туго идут.

— А мягкая рухлядь? А золото из Сибири?

— Рухлядишка худо вдет, государь. Инородцы бунтуются.

— Так о чём же вы тут думаете, коли думать взялись? Мне, что ли, вас учить, где деньги брать, — осерчал царь. — Чего у вас ни спросишь, ничего нет. Денег нет, рухляди нет, золота нет. А на что ж держава живёт? На престол силком затащили. Сиди. Царствуй. Правь. А как? А чем? Если ничего нет.

Фёдор встал с престола, скинул шапку мономахову и, быстро сбежав вниз, ушёл, хлопнув дверью. Бояре молчали, поражённые случившимся. Отродясь такого не было.

— Вот довели человека, — сказал Апраксин. — Он юн, его беречь надо, а мы... Ты, князь, тоже хорош. Государь к миру клонится, всех примирить хочет, а тебе бы лишь повоевать. Он что, зря Дорошенко в Москву залучил? Именно для того, чтоб на Украине меньше ссор было.

— Я что, не понимаю, — огрызнулся Голицын. — И говорил не в поперечье ему, а лишь для его уведомления, дабы знал суть.

— Суть можно с добром сказать, а ты с ехидством своим аглицким. И это государю!

Женщина стояла со связанными за спиной руками, а в нескольких шагах от неё два мужика рыли яму, попеременно сменяя друг друга. Тут же присутствовал судебный пристав и два стрельца с бердышами. Несколько зевак толпились около, держась подале от стрельцов, обсуждая предстоящую казнь. Подходили новые зеваки, спрашивали:

— За что её?

— Дитёнка свово убила.

— Да нет, не дитёнка. Мужа топором оглоушила.

— Ишь ты! А с виду соплей перешибить можно.

— Таку перешибёшь, стерву. У-у, зенки-то пялит, бесстыжая. Это ж надо, свово кормильца. А?

— Да слышал я, не шибкий он кормилец был, питух изрядный, пропивал всё подчистую.

— Всё одно христианская душа, да и муж же венчанный, чай, не татарин.

Иные зеваки спорили меж собой, выдюжит баба три дня в земле или не выдюжит?

— Где ей, пигалице, на второй день окочурится.

— Не скажи, такие-то как раз живучие. Год пять тому такую же окопали, к третьему дню аж синяя стала, как утопленник, а сдюжила. Раз за три дни не померла, как и положено, прощение вышло. Откопали, вытащили, а она ещё и «спасибачки» молвила. Но от ямы уж идти не смогла сама, на карачках поползла. Бабы сжалились, подняли, пособили до избы добраться.