Сергей Мосияш - Федор Алексеевич

— Но понравится ли сие Долгорукому? Он над стрельцами начальник.

— Он же, сказывают, болен. И потом, я велел Хованскому принять от него Приказ стрелецкий.

— Тут не поймёшь, государь. Один уходить не хочет, хотя болен, другой вступить в должность не может, она ещё занята.

— Вот оттого и порядка в Приказе и в полках нет. Разберись, Иван Максимыч, и доложи мне.

Языков отправился к Долгорукому Юрию Алексеевичу, к тому самому, стараниями которого возведён был на престол Фёдор Алексеевич.

Князь был дома и тоже недужил, но в постели не лежал и посланца царского встретил на ногах. Узнав о причине появления у него Языкова, загремел басовито:

— Сукины дети, вздумали на полковника жалиться. Явился от полка пыжовского челобитчик, лыка не вяжет, мерзавец, а к государю рвётся. Его дьяк — уговаривать, иди, мол, проспись вначале. А он попёр всех срамотить. Ему говорят, доложим князю, мне, значит, а он знаешь, чего брякнул-то?

— Чего?

— Да ваш князь, кричит, параличный старый хрен, мы, мол, таких князей раком ставим. Нет, Иван, ты представляешь, до чего мы дожили? Какой-то вонючий стрелец — и так о князе...

Юрий Алексеевич разволновался, даже вроде обессилел от волнения, опустился на лавку.

— Ну пьяный, ну дурак, — пытался утешить старика Языков и, чтобы отвлечь его от неприятной темы, спросил: — Как твоё здоровье-то, Юрий Алексеевич?

— Как? Сам видишь, правая рука чурка чуркой, даже пальцем пошевельнуть не могу. Да и нога правая, того гляди, откажет.

— Ты бы уж сдал Приказ-то, Юрий Алексеевич, — посоветовал Языков сочувственно.

— А кому? Тарарую?

— Так ведь тебе лишнее волнение, может, оттого и рука отнялась.

— Тараруй ни одного сражения не выиграл. А я, Иван, под Вильной гетмана Гонсевского разбил и пленил, а под Могилёвом в пух и прах Сапегу разнёс. А кто Стеньку Разина под Симбирском расколошматил? Опять же я. А Тараруй что? Только на языке горазд. Он там в Приказе вертится под ногами, только мешает.

— Ну а что ж мне государю-то сказать, Юрий Алексеевич? Насчёт Пыжова-то?

— Насчёт Пыжова скажи, что это на него напраслину возвели, что это стрельцы разбаловались. Им какого полковника ни дай, всё плох. Батогов, кнута им надо, а не другого полковника. Я этого челобитчика полкового велел на Красной площади выдрать как следует, чтоб подоле на задницу сесть не мог.

От Долгорукого Языков отправился в Стрелецкий приказ и застал подьячих в смятении. Хованский, оказавшийся там, был, напротив, спокоен, и даже торжествен, словно победу одержал. Увидав царского милостника, обрадовался:

— Вон, видал, Иван Максимыч, что творят-то? Стрелецкого челобитчика потащили на площадь под кнут. А? Вместо того чтоб разобраться, выслушать, а они кнута ему. А? Каково?

— Ну князь же велел, — оправдывался старший дьяк.

— Что князь? Что князь? — шумел на дьяка Хованский. — Князь болен, а вы к нему с кляузами. Почему мне не доложили? Я вам что? Пешка?

— Ну не высекли ж его, — мямлил дьяк.

— Хах! Не высекли, говоришь? — И, обернувшись к Языкову, продолжал: — Не высекли, говорит. А спроси его почему? Пожалели? Как же, жди. Они его на площадь вывели, а он и закричал стрельцам: «Братцы, я ж по вашей воле подал челобитную, так что ж вы меня на поруганье отдаёте?» Ну, стрельцы налетели и отбили его. Заоднемя всыпали вон моим приказным крысам. Вишь, в углу сидят, шишки да синяки подсчитывают. Дураки.

Хованский носился по Приказу, ругая всех, кто там был, самыми срамными словами. Отведя душу и поостыв, спросил наконец Языкова:

— Тебе что? Государь послал?

— Ну да. Узнать насчёт Пыжова, верно ли, что жалованье стрелецкое воровал?

— С Пыжовым разбираться надо. Но я мню, этим полком не кончится. Не сегодня-завтра другие подымутся, и тому споспешествовали мои дураки, поволокшие челобитчика стрелецкого на правёж.

— Так и передать государю?

— Не стоит его волновать. Скажи, я сам разберусь с Пыжовым. И доложу государю. Как он хоть там?

— Ну как. Болен. В постели лежит.

Ввечеру, явившись в опочивальню к государю, Языков успокоил царя:

— Всё в порядке. На Пыжова возвели напраслину, Хованский разбирается.

Однако Фёдор долго не мог уснуть, впервые усомнившись в словах постельника: видимо, Языков неубедительно утаивал от царя неприятные вести. Фёдор был не на шутку встревожен и не смог скрыть этого от жены, пришедшей к нему перед сном пожелать доброй ночи и выпить вместе с ним лекарство.

— Что с тобой, государь мой? — спросила Марфинька.