Сергей Мосияш - Федор Алексеевич

Вышел от царя Иван Белобродский обескураженный. Это в его-то возрасте учить какой-то греческий? С ума можно сойти. Но что делать? Царёво веление, попробуй ослушайся, недолго и батогов схлопотать. Да и в жалованье кому ж терять хочется?

«Придётся Иванко грекам челом бить. Пожалуй, за так и учить не станут, — думал Белобродский, шагая из дворца. — Впрочем, хорошо, если они в русском ни бум-бум, тогда я с ними уроками по-нашему языку стану расплачиваться». Последняя мысль несколько ободрила будущего профессора.

Назавтра к условленному часу пришёл к царю патриарх. Как и положено в таких случаях, перво-наперво благословил Фёдора. Сел напротив него, молвил со вздохом:

— Слушаю, государь.

— Наверное, Тимофей рассказывал тебе, святый отче, о тревогах вселенского патриарха?

— Сказывал, государь.

— Ну и как ты к сему относишься?

— Я тоже озабочен его тревогой, сын мой. И считаю, мы должны всё сделать для укрепления православия на Руси, коль центр христианства перемещается к нам. Царьград уже в поганьском окружении.

— Я думаю, святый отче, что надо нам на Москве открыть свою Академию по примеру киевской.

— Я совершенно согласен с тобой, сын мой. Приспел уж час. Первым долгом, я полагаю, надо решить вопрос о содержании блюстителя и учителей. Для этого я вот составил список монастырей, которые будут выделять содержание Академии. Я думаю, Законоспасский, Иоанна Богослова, Андреевский, Даниловский, впрочем, вот список их, читай сам, отче.

Патриарх взял список и, сильно щуря глаза, стал читать.

— Я думаю, восемь монастырей достаточно? — сказал вопросительно Фёдор.

— Значит, содержать Академию будут только монастыри? — спросил Иоаким с сильным нажимом на «только». И Фёдор понял, что хотелось патриарху этим сказать, а ты, мол, государь, в стороне останешься?

— Отчего же, святый отче, от себя я выделяю Вышегородскую дворцовую волость со всеми пустошами. И в уставе, думаю, укажем, что взносы на Академию позволено вносить всем желающим. Я думаю, многие бояре потрясут свои калиты. А теперь мне хотелось бы обсудить основные положения по статуту.

Фёдор перевернул на столе несколько листов бумаги.

— Я тут вот набросал. Ну, во-первых, в Академии дозволено будет учиться всем желающим, независимо от знатности и рода.

— А не забурчат бояре по этой статье, как это мой сын будет с простолюдином за одним столом сидеть?

— Не забурчат, думаю. Вспомни, отче, как Владимир Святой в училище набирал, выли, как по покойникам. И думаю, поперву и бояре спешить не станут с отдачей детей. Но я тут вот предусмотрел: успешно оканчивающих Академию жаловать в приличные их разуму чины и получать за мудрость свою они будут особенное щедрое царское милосердие. А ведь, согласись, отче, ум не от родословной зависит? Другой хоть и Рюрикович, а туп как бревно, а иной из мизинных, а мудр, как Соломон [50] Соломон — третий царь Израильско-Иудейского государства (ок. 965—928 до н.э). Изображён в ветхозаветных книгах величайшим мудрецом всех времён, герой многих легенд. .

— Ты прав, государь. У тебя в Думе наполовину невеликого ума сидельцы, хотя и знатных родов.

— Вот, вот. Начну раздавать должности лучшим выпускникам Академии, тогда пусть и побурчат долгобородые.

Спохватился Фёдор, что брякнул «долгобородые», да уж поздно, слово — не воробей. У патриарха эвон какая бородища-то. Но Иоаким глазом не моргнул и вида не подал, что на свой счёт принял.

— Я бы хотел о блюстителе и учителях сказать, — заговорил патриарх. — Чтоб и блюститель Академии, и учителя, ему подчинённые, должны быть благочестивыми и от благочестивых родителей происходить.

— Я с этим согласен, святый отче, — отвечал Фёдор, что-то помечая в своих бумагах.

— А если прибудут учителя из греков, то допускать в Академию лишь тех, которые будут иметь от вселенских патриархов свидетельство о крепости их в нашей вере. Кроме того, и блюститель, и учителя должны целовать крест, что будут крепко и нерушимо содержать православную веру, защищая от всяких других вер и ересей. А за хулу на православие сжигать богохульников без всякого милосердия.

— О-о, а не строго ли, святый отче?

— Не строго, сын мой. Ересь огнём выжигать надо.

— А если человек покается?

— Всё едино из Академии изгоняться должен.

Проговорили патриарх и царь до позднего часа, обговаривая каждую статью, записывая её в полном изложении.

Фёдор старался не сердить старика, принимая почти все его замечания без оговорок. Даже когда Иоаким предложил сжигать еретические книги, Фёдор вынужден был согласиться, хотя знал, что патриарх к еретическим книгам относил и поэтику. Однако царь надеялся при подготовке устава к напечатанию опустить столь грозную сентенцию.