Сергей Мосияш - Федор Алексеевич

— Ах ты скотина! — взревел как раненый бык капитан. — Отрубите ему, к чёрту, руку! Ну! Что стоите, олухи?!

Палачи знали, что по указу лишь языки вырвать полагалось, оттого и мешкали. Тогда капитан сам повалил Лазаря и в два счета отрубил ему кисть правой руки.

— Вот тебе за двуперстие, пёс!

Но как потом говорили раскольники, и отрубленная рука Лазаря сложила пальцы в двуперстие. Не покорилась извергу.

— Дурачок тот капитан, — говорил после Аввакум. — Лазарь его благословлял, за его погибшую душу молился, а он длань ему отсёк, малоумненький.

Лазарь после этого ничего сказать не мог, мычал лишь, а Аввакум всегда точно переводил его мычание. И тут спрашивал:

— Ведь верно, Лазарь, что ты благословлял заблудшего?

— А-а-а, — мычал, согласно кивая головой, Лазарь, весьма довольный, что хоть Аввакум понимает его мычание.

Аввакум ни себе, ни своим соузникам не позволял время впусте и в яме проводить. Если не спал, то писал, если не писал, то молился. Молился истово, с поклонами, с припаданием к земле. Если читал «Отче наш», то не менее пятисот раз подряд, и столько же поклонов совершал, под конец падал на землю, распластываясь на ней в полном изнеможении. И откуда только силы брались у апостола раскола, когда всё питание состояло из полутора фунтов хлеба и кружки кваса. В первые годы сидения он как-то несколько недель отказывался принимать и эту скудную пищу, изнуряя свою плоть, и вдруг стал чувствовать, что сам увеличился в размерах, что Бог вложил в него все свои творения, и он тогда написал царю Алексею с нескрываемой гордостью: «...живя на свободе, ты владеешь одной Россией, а мне, пленному, Христос дал небо и всю землю». Ни на одно своё послание царю Аввакум не получил ответа, но зато сторонники его размножали эти письма в огромных списках, зачитывая до дыр.

«...Сжалься не надо мною, но над своею душою! — писал Аввакум Алексею. — Скоро не оказав нам справедливого суда с такими отступниками, ты предстанешь вместе с нами перед лицом Верховного Судьи. Там твоё сердце в свою очередь будет сковано страхом, но мы не будем в состоянии помочь тебе, так как ты отказался от спасения. Оставив своё призрачное царство, желая достигнуть вечного пристанища, ты унесёшь с собой только гроб и саван. Что касается меня, то я обойдусь без того и другого. Моё тело будет растерзано собаками и хищными птицами. Что же из этого? Мне будет хорошо спать на голой земле, пользуясь светом в виде одежды и небом вместо крыши. И несмотря на то, о господин, что ты хотел этого, я тебя благословляю ещё раз моим последним благословением».

Здесь же в яме Аввакум написал и свою биографию, состоявшую лишь из лишений и страданий, и даже истязаний, которые перенёс он в жизни с удивительной стойкостью и мужеством, от которых никогда не бегал, а, напротив, искал их и даже благословлял.

Сидя в яме, он оставался для раскола главным апостолом, знаменем в борьбе с официальной Церковью. Был мучеником старой веры.

Именно этого и боялся патриарх Иоаким со своим клиром, именно это и побуждало его требовать казни Аввакума.

Для свершения казни в Пустозерск прибыли конные стрельцы во главе со стрелецким головой, вручившие тюремному начальству указ государя о сожжении Аввакума и его соузников.

— Давно надо было, — сказал тюремщик, перекрестившись. — Окромя зла и срамословия, ничего от него не слышал. То ли дело боярин Матвеев, тих, смирен, послушен. За то и послабление ему вышло, намедни на Мезень перевели.

Мезень тоже не мёд, но всё ж не то что Пустозерск: и жильё покрепче, и от моря студёного подальше, аж на сорок вёрст. Однако и тут снегом порошит до мая, а холодит едва ль не всё лето.

Голова стрелецкий, прибывший для свершения казни, не велел сообщать узникам об этом до поры до времени.

Нашёл где таиться. В Пустозерске. Стрельцы ещё и коней не расседлали, как узники уже знали, с чем те пожаловали. И тут же из ямы донеслось не очень красивое, но довольно стройное пение псалмов. Правда, выговаривать текст только двое могли, но безъязыкие тоже помогали, подвывая мотив:

«Славлю Тебя всем сердцем моим, пред Богом пою Тебя и славлю имя Твоё за милость Твою и за истину Твою, ибо Ты возвеличил слово Твоё превыше всякого имени Твоего».

— Чего они распелись? — спросил голова сторожа.

— Радуются, государь мой, что смерть лютую принять предстоит, — молвил добродушный старик.

— Кто им сказал? — вскричал голова. — Кто посмел?

— Зачем кричишь, государь мой, они провидцы, все сами зрят.