Григорий Анисимов - От рук художества своего

Слушали отец и сын сладкие эти речи, и сердца у них одинаково замирали.

— У вас в Европах все уже застроено, а у нас в отчизне свободного места девать некуда, — старался Конон.

От посул щедрых да от радости Франческо хотелось прыгать на одной ноге, и он еле себя сдерживал.

На одной голландской медали из коллекции епископа, которую он подарил ему, Франческо поразил обширный старинный дворец с колокольней. Почему-то вспоминал он его всегда с отчетливой ясностью. И мог в любую минуту нарисовать. Он разглядывал в лупу детали и украшения неведомого ему архитектурного гения, разглядывал и дивился…

Как мог обычный человек создать такое чудо! До чего же бесконечна и многолика человеческая фантазия!

Дворец был изумительно красив. Это была сама природа — только упорядоченная и соединившая восторг человека с его мечтой о прекрасном.

Что-то необыкновенно торжественное было в этом дворце. Щели окон и дверей походили на отверстия в бездну. Ощущение мрачной и дьявольски хитроумной игры возникло у Франческо, но чем это достигалось, он в толк взять долго не мог. Только потом понял, что главное в этом дворце было построено на контрасте — мелких деталей с крупными, тяжелого массивного низа с легким, устремленным ввысь верхом, мрачного с радостным. Словно сдобное пышное тесто всходил дворец, но его все время сжимала властная рука и месила из него уверенную форму.

И через тридцать лет будет вспоминать наторевший русский архитектор граф Растрелли этот дворец. Будет помнить, когда начнет работу над проектом Екатерининского дворца в Царском Селе. Он сделает свой дворец не мрачным, а радостным.

Он сделает свой дворец золотым.

Золотыми будут вазы и статуи балюстрады.

Золотыми будут все капители колонн.

Золотыми будут все наличники.

И тогда заиграют на солнце лепные атланты, замковые камни, кронштейны цоколя. Кариатиды Растрелли подопрут желтое петербургское небо. А Екатерининский дворец в Царском Селе Растрелли историки признают одним из самых замечательных дворцовых зданий мира.

Пролетят года. Славен и знаменит станет стареющий Растрелли. Гений зодчества, подрядчик грандиозных замыслов.

Он останется современником косноязычной эпохи, сработавшим для нее античную радость.

Но сильно омрачится счастье генерал-майора и кавалера ордена святой Анны обер-архитектора двора графа Франческо Бартоломео де Растрелли. Чувство смерти посетит его — черное, бездонное, мерзкое. Холера и оспа, что станут править вместо Петра III, унесут в холодную сырую землю Петербурга четверых его детей — Иосифа, Якова, Элеонору, Бартоломео.

Он лишится единственной любимой женщины — и тогда жизнь покажется ему жутким тинистым омутом. И он скажет: все ничтожно на этом свете, все тщета. Будь оно проклято!

Мы увидим его грузную фигуру, и морозный петербургский ветер будет жечь ему губы, извергающие проклятия.

А когда-то вдали, за сугробами сыпучего снега, под стылым, под неласковым небом взойдут невиданные золотые цветы — его дворцы.

Дворцы России, творения архитектора Растрелли. Одному богу известно, как Растрелли удалось вложить в каждую свою постройку столько любви.

Художники Возрождения стремились по-новому передать человека в единстве с его окружением, и Растрелли открыл единство своих дворцов с самой Россией, которая была лучшей и достойной оправой его творений. Но она умела проявлять странное равнодушие к гению. Обер-архитектор и генерал-майор оказался вдруг ненужным: от работ он был отстранен. Закат дней его был печален, и местонахождение могилы Растрелли — неведомо. Гений, построивший дворцы счастья, пропал без вести…

Наступит день, и Великий архитектор будет всматриваться в морозную даль почти слепыми глазами и твердить:

— Мои дворцы, мои дворцы…

А они переживут время, потому что над ними трудилась, напрягалась и рвалась чистая святая душа.

росветлел лес, и на маленьких озерках захлопотали утки, перевертываясь в воде вверх задом. Чистым изумрудом засверкали на атласном солнышке гладкие шеи молодых селезней. Все это было частью мироздания, встречающей каждый день как праздник. Выбились на парковых газонах первые травы, и такие крепчайшие запахи разбрызнулись — сосновые, влажные, бодрые, что могли любое сердце, любую душу всколыхнуть, успокоить.