Алекс Хейли - Корни

Этим младенцем шести недель от роду был я .

Позже папа со смехом рассказывал мне о том ночном сюрпризе, на которые он был большой мастер.

– Я чуть было не потерял тогда сына, – говорил папа. – Дедушка Уилл Палмер немедленно забрал тебя у бабушки, не говоря ни слова, вынес во двор и ушел куда-то за угол. Там он оставался около получаса. Когда вернулся, ни Синтия, ни Берта, ни я не сказали ему ни слова. Наверное, потому что он был Уилллом Палмером, а может быть, потому что все мы знали, как страстно он хотел иметь сына – а ты был сыном Берты и вполне годился на эту роль.

Примерно через неделю папа вернулся в Итаку, а мы с мамой остались в Хеннинге. Родители решили, что так будет легче – ведь папе предстояло писать магистерскую диссертацию. Бабушка и дедушка меня буквально усыновили – особенно дед.

Бабушка рассказывала мне, что он постоянно носил меня на руках. Когда я научился ходить, мы стали вместе гулять по городу – на каждый его шаг приходилось три моих. И при этом я крепко держался своим маленьким кулачком за его левый указательный палец. Он возвышался надо мной, как черное, высокое, сильное дерево. Порой дед останавливался, чтобы поболтать с теми, кого мы встречали. Дед учил меня смотреть людям прямо в глаза и разговаривать четко и вежливо. Порой люди поражались, как хорошо я воспитан и как быстро расту.

– Да, он у нас такой, – польщенно отвечал дед.

В офисе компании дед позволял мне играть с разными деревяшками. В моем распоряжении были всевозможные доски и планки из дуба, кедра, сосны и дерева гикори, разной длины и ширины. Каждое дерево пахло по-своему. Я воображал удивительные путешествия в далекие места и давние времена. Иногда дед позволял мне сидеть в его кабинете на личном вращающемся кресле с высокой спинкой. Я надевал его зеленую бейсболку с длинным козырьком и вертелся во все стороны так, что голова у меня кружилась и после того, как я останавливался. Рядом с дедом мне нравилось все – я был готов идти куда угодно и заниматься чем угодно.

Он умер, когда мне было пять лет. Я рыдал так горько, что доктор Диллард дал мне стакан какой-то мутной жидкости молочного цвета, чтобы я мог уснуть ночью. Но я навсегда запомнил множество людей, черных и белых, выстроившихся в длинную очередь на дороге возле нашего дома. Все они стояли со склоненными головами, женщины были в темных шарфах, мужчины держали шляпы в руках. Несколько дней мне казалось, что рыдает весь мир.

Папа, который уже почти закончил свою диссертацию, приехал из Корнелла, чтобы взять на себя управление лесопилкой, а мама начала преподавать в местной школе. Я очень любил деда и видел, как горюет бабушка. Мы с ней очень сблизились в этот период. Куда бы она ни пошла, я всегда следовал за ней.

Думаю, так она пыталась заполнить пустоту после ухода деда. Каждую весну бабушка стала приглашать своих родственниц из семейства Мюрреев, и частенько они проводили у нас все лето. Эти женщины лет пятидесяти приезжали из городов с незнакомыми мне названиями – из Дайерсберга, штат Теннесси, Инкстера, штат Мичиган, Сент-Луиса и Канзас-Сити. Я познакомился с тетей Плас, тетей Лиз, тетей Тилл, тетей Винни и кузиной Джорджией. Когда посуда после ужина была перемыта, все они усаживались на крыльце в плетеных креслах-качалках, а я вертелся между ними, стараясь держаться поближе к белому креслу, где сидела бабушка. Время близилось к закату, вокруг кустов жимолости летали светлячки. Я навсегда запомнил, что практически каждый вечер (если, конечно, не случалось чего-то экстраординарного) тетушки говорили об одном и том же – о том, что, как я узнал позже, было нашей длинной семейной историей, которая складывалась годами и передавалась из поколения в поколение.

Из-за этих разговоров мама и бабушка поссорились – единственный раз на моей памяти. Порой бабушка заговаривала об этом и в те дни, когда летних гостей в нашем доме не было, а мама почти всегда резко обрывала ее:

– Сколько раз я просила тебя не вспоминать эту историю рабства! Это совершенно недопустимо.

Бабушка отвечала еще более резко:

– Если тебе нет дела до того, кто ты такая и откуда, то мне есть!

Потом они целый день, а то и дольше, не разговаривали друг с другом.

Но я точно понимал: все, о чем говорили бабушка и другие седые дамы, уходит корнями в глубокое прошлое, когда они были еще девочками. Иногда кто-то из них указывал на меня пальцем и говорил:

– Я была не больше тебя, малыш!