Клыч Кулиев - Махтумкули

— Шукри-эффенди рассказал нам обо всем. И о разговоре с вами тоже!.. Впрочем, мы и без него обо всем знали. Так что не будьте наивным, ахун, нам все известно!

Взяв в себя руки, Эмин-ахун с достоинством сказал:

— Не знаю, господин темник, что вам мог рассказать Шукри-эффенди. Мы тоже имеем глаза и уши и умеем думать. Хоть мы и не мыслители, разумом проникающие сквозь камень, однако умеем добро отличать от зла и близкое от далекого. Какое зло мы видели от Ирана, чтобы искать защиту в Турции?

Ахун смело и прямо смотрел в пылающее лицо Абдулмеджит-хана. Хан, видимо, не ожидал такого решительного ответа. Он посмотрел на собеседника с удивлением и буркнул:

— Очень хорошо, что понимаете это!

Ахун, приободрившись, продолжал в том же тоне:

— Разные люди есть, господин темник, есть понимающие, а есть и не понимающие. Вы говорите, что часть народа бежала. Но не я же надоумил их бежать, правда? Я сам сижу перед вами, и все мои родные, все близкие остались дома, хотя, если бы хотели бежать, то сумели бы сделать это заблаговременно. Я не один раз выходил к людям и убеждал: сидите по домам, от государства убежать нельзя и не надо этого делать. Однако народ как стадо — часто за дурным козлом бежит к пропасти.

Абдулмеджит-хан без улыбки посмотрел на Эмин-ахуна.

— Значит, вас они не слушаются, нам не подчиняются. Что же станем делать? Похлопаем по плечу и скажем: "Молодцы!" Так, что ли?

Эмин-ахун промолчал и, возвращая разговор к первоначальной цели своего прихода, сказал:

— И все же, господин темник, простите Чарыяра. Ради меня простите.

— Ради вас? — нахмурился Абдулмеджит-хан. — Нет, ахун, ради вас мы и так слишком много сделали — на три дня остановили сарбазов. И кроме того… кроме того, вы опоздали со своей просьбой. Надо было приходить раньше. Но сейчас приказ уже отдан, отменять его я не стану. Виновный понесет наказание!

Ахун глубоко вздохнул:

— Ну, смотрите сами… Недовольства будет много.

Бледные губы Абдулмеджит-хана искривились в презрительной гримасе.

— Угрожаете?

— Нет-нет, — торопливо ответил ахун, делая рукой отрицательный жест. — Избави боже! Угроза нищего — мольба его, господин темник. Мы можем только умолять…

— А если вашу мольбу оставят без внимания, вы поднимете бунт, да?

— Боже упаси! Вы меня не так поняли, господин темник!

Я просто хотел сказать, что в народе много смутьянов и это будет им на руку.

— Ну и пусть!

Некоторое время Эмин-ахун посидел, беспокойно ерзая. Потом сказал просительно:

— Если разрешите, господин темник, я пойду?

Абдулмеджит-хан не ответил.

Эмин-ахун торопливо обулся, кивнул на прощание и ушел, на этот раз не кряхтя и не задыхаясь, словно беседа с ханом сразу излечила его от болезни. Глядя ему вслед злыми глазами, Абдулмеджит-хан мысленно выругался.

Люди, собравшиеся около шатра Абдулмеджит-хана и не отходившие, несмотря на неоднократные грозные предупреждения часовых, были уверены, что хан снизойдет к просьбе ахуна, помилует Чарыяр-агу. Когда же Эмин-ахун, пробормотав: "Ай, люди, мои слова не возымели никакого действия…" и стуча посохом, быстро прошел мимо, раздались возгласы возмущения:

— Если жаждет крови, пусть и нас убивает!

— Где Чарыяр-ага был, там и мы были!

— Все отвечаем равно!

— Рано или поздно ответите, кровопийцы, за невинную кровь!

Плосконосый сотник, вывернувшись откуда-то, махнул плетью:

— Расходись, скоты!.. Кто кровопийцы?.. А ну, осади! Быстро, быстро!

Из шатра вышел Абдулмеджит-хан, и люди притихли, настороженно провожая глазами его сухую голенастую фигуру. Хан направился к кибитке, с которой были уже сняты кошмы. Решетчатый остов терима напоминал обнаженные ребра какого-то неведомого существа. На самом верху сидел здоровенный сарбаз и прилаживал веревочную петлю. Упираясь пяткой в перекладину, он пробовал прочность узла. Возле кибитки босой, без шапки, в длинной, до колен, белой рубахе стоял со связанными руками Чарыяр-ага. Он уже распрощался с белым светом. Когда ему шепнули, что ахун пошел просить помилования у Абдулмеджит-хана, он только вздохнул и печально прошептал: "У пса из пасти кость не вырвешь!.." Хотелось на прощание обнять домашних, но просить об этом он не стал.

Абдулмеджит-хан оглядел его, хмурясь и покусывая губы. Плосконосый сотнич застыл в угодливой позе, ожидая приказаний. Толпа, окруженная сарбазами, притихла. Только изредка кто-нибудь вздыхал или сдержанно кашлял. Не слышно было даже голосов детишек. Все понимали трагическую напряженность минуты.