Винцас Миколайтис-Путинас - Повстанцы

Бальсене и девушки сочувственно глядели на расстроенного паныча. А тот зашел в палисадник, сорвал зеленеющую рутовую ветку и заговорил словами песни:

Всех взволновали слова паныча, а Бальсене уголком передника смахнула слезу. Сорванную веточку Акелайтис воткнул в косу младшей Бальсите, у которой лицо запламенело, как уголек, подошел к Бальсене и, показывая перстень, произнес:

— Вот мое самое дорогое наследство и сокровище — память о моей матушке.

Он поцеловал кольцо, и лицо его прояснилось.

— Что поделаешь! Кто умер — тому вечная память, а нам — жить, работать, стараться, чтоб после нас другим стало легче.

— Стяпас! — вдруг воскликнул он так громко, что девушки вздрогнули. — Поехали!

Все Бальсисы бросились упрашивать, — пусть останутся еще. Матушка соберет чего-нибудь закусить, и вообще хотелось бы потолковать, дознаться, что слышно в других местах. Особенно всех заботило, каков подлинный царский манифест, придется ли и впредь мучиться на барщине, получат ли крепостные землю, надо ли будет платежи вносить и какие.

Но ни Акелайтис, ни Стяпас не хотели сейчас пускаться в подобные разговоры. На обратном пути посидят подольше, тогда обо всем потолкуют. Да! На свете неспокойно. В Варшаве что-то происходит. Среди поляков брожение. А царский манифест таков, какой всем читали в костелах и в волости. Но что толку — он лишь для выгоды панов. Поэтому еще долго придется бороться за землю.

— Обо всем побеседуем, как поедем обратно, — успокаивал Акелайтис. — А вернемся мы… Нынче четверг — стало быть, в воскресенье. Ну, Стяпас, поедем!

Пятрас поворотил бричку, гости распрощались и уехали. Бальсене даже стыдно было отпускать их без угощения. Но чем попотчевать? Неужто мякинным хлебом? К весне все как под метелку. Ни молока, ни сыра, ни капельки масла. До воскресенья она все-таки что-нибудь сообразит.

Проводив гостей и закрыв ворота, Пятрас сел возле палисадничка и взялся за книжку, оставленную панычом, «Глашатай». Ничего, неплохие поучения, но его больше привлекали «Нравы древних литовцев». Эту книгу дал ему дядя Стяпас еще прошлой осенью, он ее прочел от доски до доски, кое-что даже по нескольку раз, но не все понял. Много там неведомых слов, и очень трудно разобраться в их длинных вереницах. Но то, что удалось понять, очень его увлекло. Эти древние литовцы — жемайтисы и аукштайтисы — прадеды их, нынешних барщинников. А как жили предки, как вершили свои дела, какой владели свободой! И как отважно сражались и отбивали всяких супостатов.

Пятрас уже наизусть помнит отдельные места из этой книги: «Чтили они превыше всего свою вольность, от которой не отступились бы за все злато мира… Упорно презревая рабство, считали его дьявольскими кознями, говоря: „Пусть дьявол рабствует, а не человек…“ Презревая рабство… Какое неслыханное слово! Пятрас, вспомнив его, всегда улыбается. Он понимает: наверно, это значит — ненавидели. Ради этих странных, незнакомых слов он любит перечитывать некоторые страницы книги.

Безотчетно и сам Пятрас начинает мечтать, как бы уподобиться древнему литовцу: стать стойким, отважным, справедливым, вольнолюбивым, ненавидящим рабство, не боящимся супостатов! Кто его супостаты? Прежде всего — Скродский и все его псы. Рубец от плетки панского холуя еще и теперь можно прощупать на левом плече. Из-за зверя Скродского боится он посвататься к Катре. А сотням и тысячам других еще и того хуже. Сколько запорото розгами, сколько сдано в рекруты, сколько поругано молодых девушек и женщин, сколько крови пролито и здоровья загублено на барщине! А разве Скродский один? Нет! Панов множество. Их поля привольно раскинулись, в их руках вся земля, все леса и озера. Среди простора их угодий, как муравейники, торчат убогие селения крепостных. Да и те — по панской милости, только чтоб крепостной не сдыхал с голодухи, обрабатывал помещикам земли, был бы у них в вечной неволе.

Кто его супостаты? Жандарм, становой, исправник, войт — словом, власть. И она терзает крепостных точь-в-точь, как паны. Кого барин призывает на помощь? Земскую полицию, урядников, жандармов. Пятрас немало уже наслушался толков против панов и против власти. Послушаешь лекаря Дымшу — кулаки сами сжимаются. А пабяржский ксендз Мацкявичюс? Этот и втихомолку, среди людей, и открыто, на проповеди, такое заведет — слушать страшно. А дядя Стяпас говорил, что у его барина Сурвилы, сын которого учится в Петербурге, ведут речи и против самого даря. Власть-то царская, а царь над всеми панами пан. И манифест этот, говорят, только панам на пользу выпущен!