Николай Пахомов - Первый генералиссимус России [Proza.ry]

Обходили его стороной и пронырливые бездомные собаки, поджав хвосты и жалобно скуля. Видя такое дело, многие опасливо шептали: «Если не ведун, то недобрый глаз уж точно имеет».

И верно: глаза у Юрши были черные-черные, как провалы бездонные. Прямо скажем, нехорошие глаза, дурные, глазливые.

— У, изверги, — тут же перешла Матрена на плаксивый речитатив, — нет на вас креста. Всяк норовит бедную вдову, мать пятерых деток, обидеть.

— Не гневи Бога, Матрена, — буркнул кто-то из толпы. — Всякому бы так плохо жить, как тебе…

— Вот-вот, — с радостью подхватили другие. — Не бита, не клята и живешь богато…

– Хоромина, почитай, не хуже купецкой… Не дом — чаша полная…

— Ладно уж, не жадничай, угости хоть межедома пирожком. Бог тебе это зачтет.

— А пусть кума Фекла подаст, — не желала расстаться за просто так с пирогом Матрена. — У нее ртов дома меньше мово будеть…

— Как что, так сразу кума, — огрызнулась Фекла, но пирожок вынула и протянула Юрше. — На, юродивый, пожуй. Да помолиться обо мне не забудь. Говорят, молитвы юродивых прямиком к Господу Богу доходють…

— Что верно, то верно, — осклабился гнилыми зубами какой-то подьячий. — И съезжую избу минуют, и воеводский двор… Хи-хи!..

— Ха-ха-ха! Хо-хо-хо! Хи-хи-хи! — сдавленно прыснули в кулаки посадские мужики, что стояли поближе.

Но на них тут же зашикали:

— Да тише вы, ироды, кажись, и взаправду едуть…

И точно: со стороны Московской дороги, вдоль которой, ближе к площади, стояли узкие, но в два яруса домишки, на торжище втягивалась кавалькада всадников, поскрипывали возки колымаг и телег.

Площадь затихла. Шапки полетели долой.

Сначала следовали курские сотни стрельцов и казаков, которые, доехав до моста через ров, тут же сворачивали и присоединялись к своим собратьям, стоявшим в толпе встречающих. После стрельцов и казаков на сытых, ухоженных лошадях двигались служивые дворяне. Они тоже, дорысив до определенной невидимой черты, сворачивали в стороны, освобождая проезд для прибывших московских людей.

Московские стрельцы, сопровождавшие воеводский поезд, держались молодцами, шапки сдвинуты на затылок, бердыши обнажены, пищали за плечами. Кони под ними единой гнедой масти с пышными гривами и подстриженными хвостами. Вели московские себя так, словно позади и не было долгого многодневного пути и сотен верст. Глядели на курчан свысока, с долей превосходства и некого пренебрежения, свойственного столичным людям. Откровенно пялились на курских молодок и девиц. Но вот они, предводительствуемые людьми Афанасия Строева и некоторыми дворянами, простучав копытами коней по мосту, поглотились распахнутым зевом Троицкой башни.

Сам же стрелецкий голова Афанасий Строев ехал конь о конь с каким-то молодым московским боярином. Тому, судя по лику и молодецкой выправке да по слегка наметившейся курчавой бородке, едва два десятка исполнилось. На коне держался уверенно. Чувствовалась воинская выучка.

«Этот, видать, старший при воеводе будет, — тут же определили, пошушукавшись меж собой, сметливые курчане. — И гонор, и осанка есть. Сие сразу видать. И дворянская спесь, надо думать… Но годков и солидности явно маловато, чтобы быть воеводой…»

И Афанасий Строев, и молодой московский боярин постоянно держались у колымаги, запряженной цугом в две пары вороных коней. И не просто у колымаги, а напротив ее дверцы, имевшей окошко. Занавесь на окошке была отодвинута, и в проеме угадывалось несколько склоненное к обналичью оконца мужское лицо.

«А вот, кажись, и сам воевода, — догадался курский люд, собравшийся на торговой площади. — Медведя по берлоге видать. И берлога богата, и медведь матер».

Пока курчане судили да рядили, колымага, прогромыхав железными обручами колес по настилу моста, скрылась за вратами башни. Но за этой богатой колымагой следовали другие возки. И их было немало. А потому народу, собравшемуся на площади, еще было на что поглазеть и что обсудить. Потому люд курский и не думал расходиться. Все глазел и глазел.

— Тять, а тять, — подскочил Семка к одному из стрельцов, бывшему в почетном воеводском конвое. А сейчас соскочившему с седла и стоявшему рядом с другими стрельцами, держа свою каурую лошадку под уздцы, — а какой на вид воевода-то? Поди, грузен и сердит?..

— А какой воевода-то?.. — хитро сощурил левый карий глаз Фрол Акимов, Семкин родитель.

— Как какой? — Расширились до размеров мельничного колеса от удивления Семкины глаза, такие же карие да плутовато-быстрые. — А тот, что в коляске восседал, да как сыч из дупла, из оконца лупился…