Владимир Лебедев - Из родной старины [Исторические рассказы. Совр. Орф.]

Так рассказывает об этом предание:

Лукьян Степанович принес царице в дар небольшой старый ларец и просил ее принять его в залог любви родительской. Когда царица приняла его в руки, Лукьян Степанович открыл его и вынул оттуда суровый холстинный кафтан, сотканный руками ее матери, в котором он пахал землю, когда пришла весть об ее избрании в царицы, и полотенце, которым утирался, когда работал в поте лица своего. Он еще прибавил, что в этом малом ларце заключалось все приданое ее матери. Он просил навсегда беречь этот ларец и помнить, чья она дочь и в какой бедности родилась: «ибо эти мысли более и более соединят тебя с человечеством: чем чаще ты будешь сии дары вспоминать, тем скорее соделаешься матерью народа».

— Господь Бог порукою тебе в том, что дочь твоя пребудет всегда достойною любви твоей и благословения, — отвечала царица.

Сам Лукьян Степанович хранил в пожалованном ему царем доме свои хлебопашеские орудия и на почетном месте разостлал старый ковер, доставшийся ему в наследство от отца. Самым приближенным к нему человеком из прислуги остался его деревенский сотрудник и слуга. В старом кожаном своем молитвеннике, где его рукою были написаны утренние и вечерние молитвы, он приписал в конце:

«Лукьян, помни, что ты был»…

В царствование Алексея Михайловича на горном высоком берегу Волги стоял людный городок Лысков, близко по соседству с городом Козьмодемьянском. Верстах в трех-четырех около Лыскова стоял еще городок Мурашкин, а напротив этих городков, на луговом волжском берегу, виднелась Желтоводская Макарьевская обитель [1]. Знали про древний монастырь Желтоводский по всему Поволжью, что был он «государевым богомольем», что туда часто приезжал помолиться на досуге от дел государских царь Алексей Михайлович.

Осенью 1670 года по всему нижегородскому краю было неспокойно.

В ту пору Стенька Разин, разбойничий атаман, дошел до самого Симбирска. Похвалялся он, что дойдет и до Москвы. И рассылал он по всему Поволжью ватаги разбойничьи.

Много было у него подручных атаманов, много было голодной черни, которая только и жила грабежом да разбоем.

В один из сентябрьских дождливых дней в городках Лыскове и Мурашкине было великое смятение. Купцы крепко-накрепко заколотили лавки и сами попрятались, а черный люд валом валил на волжский берег встречать стенькиных слуг.

Всего больше смуты и шуму было в городке Мурашкине. Везде блестели топоры да копья, везде виднелись какие-то чужие рослые молодцы в казацких шапках; молодцы громко горланили, собирая толпу народа.

Молодой купецкий сын Нелюб Морнеев вышел из этот шум из дому. Нелюб был парень нетрусливого десятка, да к тому же старик-отец велел узнать, что творится на улице. Заткнул он за пояс острый нож, лихому человеку на острастку, и пошел, не торопясь, Торговой улицей. Перед запертой церковью, на площади, собрались ватагою посадские, и челядь всякая, и мужики пригородние. Виднелись рваные армяки, бороды всклоченные, дырявые шапки.

Вся толпа гудела, слушая незнакомого казака. А плечистый, рослый казак, забравшись на церковную ограду и лихо заломив набекрень шапку, зычным голосом кричал толпе:

— Поднимайтесь, ребятушки! От самого батюшки атамана Степана Тимофеевича идет к вам сила несметная. Захотел батюшка Степан Тимофеевич оборонить от обидчиков крестьянский люд, — от воевод, от старост губных… Послал своего атамана Нечая. Встречайте, братцы, дорогих гостей! Вон уж с Волги наши лодочки видны. Будет тогда нам вволю погулять-попраздновать!..

Толпа загалдела еще громче, заволновалась.

Затрещали плетни, из которых выламывали колья, заблестели ножи, топоры, послышались удалые песни.

Нелюб стоял в сторонке и с сердцем подергивал себя за русую бородку. Хотел он разбойнику напротив слово молвить, да поостерегся. Толпа сейчас бы всякого супротивника на клочки разорвала. А видел Нелюб, что дело плохо. Если впрямь разбойничья ватага нагрянет, не устоять ни тому, ни другому городу. Знал он тоже, что и их с отцом в конец разорят. Да об этом он не больно печалился, семьи у них никакой не было, жили вдвоем. А жалко было Нелюбу, что столько народу православного на грех пойдет, что кровь людская невинно прольется…