Антонин Згорж - Один против судьбы [Sam proti osudu]

Он всегда чувствовал себя оскорбленным, когда должен был играть, в то время как господа в блеске целой сотни свечей не очень-то слушали музыку, предаваясь чревоугодию.

Вдруг появился камердинер во фраке с фалдами и почтительно подал князю на серебряном подносе письмо с большой сургучной печатью.

Письмо в разгар вечернего пиршества! Кто и почему осмелился оторвать курфюрста от любимого занятия?

За столом затихли, все не спускали глаз с архиепископа, молча читавшего послание. Музыканты не осмеливались прекратить игру без приказания, но никто не мог запретить им следить за выражением его лица. Курфюрст дочитал и что-то шепнул молодому Вальдштейну. Тог поднялся, тихо отдал какое-то приказание старшему лакею, потом подошел к музыкантам:

— Можете быть свободны. Концерт окончен. Поторопитесь!

Приказ был неожиданным. Они быстро исчезли со своими инструментами, и скоро здесь не осталось ни одного из многочисленных слуг.

Господа хотели остаться одни. Необходимо было оценить поразительные новости, доставленные гонцом из Парижа. Однако музыкантам все стало известно, прежде чем они покинули дворец. В кухне они увидели измученного, с запавшими глазами гонца. Он жадно ел и пил, но, как истый француз, не скупился на слова. Поэтому прежде, чем его позвали к господам, чтобы он рассказал им о том, что он видел воочию, обо всем были осведомлены во всех подробностях повара, камердинеры, лакеи и музыканты.

Известия были поразительные. Четырнадцатого июля парижский люд поднялся и бросился к арсеналам. Были взломаны склады, где хранились ружья, порох, ядра.

Король послал против них войска. Но они отказались стрелять и приветствовали восставших криками: «Да здравствует народ!»

Восставшие устремились в королевскую тюрьму Бастилию. Они ворвались туда, перебив приверженцев короля. Коменданту тюрьмы маркизу де Лонэ отрубили голову и вздели ее на копье. Голова старшины парижских купцов тоже попала на острие пики.

Гонец рассказывал всё новые подробности о бегущей из Парижа аристократии, о рыдающей королеве и охваченном ужасом короле, который был разбужен штурмом Бастилии.

— Это бунт! — будто бы вскричал он возмущенно.

Но дворянин, принесший ему эту страшную весть, ответил:

— Нет, ваше величество! Это революция!

— Ре-во-лю-ция, ре-во-лю-ция! — несся этой ночью по улицам Бонна суровый и могучий клич. Конечно, в курфюрстовой столице не отважились на сколько-нибудь решительное выступление, но восторг горожан и простого люда был явным.

Когда на другой день Людвиг пришел в университетские аудитории, он не узнал их — обычно тихие, отданные наукам. Возбужденные голоса неслись к потолку темного дерева. Молодежь группками горячо обсуждала последние новости. Потом появился молодой профессор Шнейдер, поэт и прославленный оратор, и прочитал полные огня стихи о революции, сочиненные этой ночью. Молодая аудитория отозвалась на них долго не смолкавшими криками восторга.

Не только боннские студенты, но вся молодая Европа с энтузиазмом произносила три пламенных слова, украсившие знамена Франции: «Свобода», «Равенство» и «Братство».

В последующие недели и месяцы доносились новости всё более удивительные. Революция из Парижа шагнула в провинцию.

В городах изгонялись королевские чиновники, и их место занимали люди, избранные народом. Крестьяне нападали на замки и сжигали акты, закреплявшие барщину, подати, налоги.

Национальное собрание приняло закон о том, что вся власть принадлежит народу и все равны перед законом. А когда король вздумал противиться, парижане явились в Версальский дворец и потребовали, чтобы он безвыездно оставался в Париже под вооруженной охраной.

В Бонне стали появляться роскошно одетые чужеземцы — это были бежавшие из Парижа от справедливого возмездия аристократы с детьми и прислугой.

Эмигранты угрожали новому правительству и подстрекали властителей соседних государств послать войска для подавления революции.

Французский народ, невзирая на злобные крики беглой знати, вводил новые порядки. Казалось, что король смирился. Водрузив на голове красный фригийский колпак, он приветствовал народ с балкона дворца. Он, конечно, делал это стиснув зубы.

Казалось, что революционная буря затихает, правитель поумнел, и останутся только драгоценные завоевания ее — гражданское равенство и свобода.

По прошествии года Париж торжественно отмечал первую годовщину взятия Бастилии на вид вполне миролюбиво. На гигантском Марсовом поле двумястами священников был отслужен благодарственный молебен, после чего все — народ, войска и король с королевой — принесли присягу верности новой конституции.