Николай Лугинов - По велению Чингисхана

Кем же остался Тэмучин? Он не был сыном царя или хана, всего лишь сирота, сын славного богатыря – и только. Кем стали племена, едва сплотившиеся вокруг тайчиутов? Клочками сухой травы, гонимыми равнодушным ветром времени. Не стало того, кто мог объединить их перед лицом опасности, и многие поняли, что смысл жизни народов, содержание этой жизни определяет мудрый и сильный правитель. Земная жизнь мгновенно потеряла смысл для тех, кто умел думать и видеть дальше собственного носа, и души таковых будто улетели в небо за душой батыра или ушли в землю за его телом…

Для Джаргыдая тоже померк бел свет. Притух интерес к работе, как притухает огонь в кузнечном горне, и он загоревал:

«Единожды родившись, зря я топтал сапогами снег на этом свете… Зря сбивал росу с высоких трав…»

Но рукам его не дали опуститься заботы о сиротах Джэсэгэй-батыра. Хоть и не был кузнец богачом, но лучшее из добытого охотой или работой, лучшее из мехов, шкур и украшений он отправлял детям.

Когда Тэмучин начал мужать и тянуться к оружию, Джаргыдай отвел к нему своего Джэлмэ.

– Да не будет нарушено сказанное слово!

С тех пор эти двое неразлучны.

Стан найманов, еще недавно напоминавший кипящее в котле варево, к вечеру затих, что значило одно: мятеж вызрел, а большинство нарывов извергаются ночью.

Мухулай знал, что Чулбу-тойон решился на это, опираясь на молодых своих соратников и подстрекаемый кем-то из стариков-советников. Кто являлся подстрекателем, не знал и купец Сархай, для которого война все еще не кончалась. Так же, как и прежде, он отправлял устные донесения по созданной им тайной цепочке, используя уже и тех, кто смирился с поражением и желал снискать себе доверие нового начальства.

Мятеж безоружных – всего лишь агония. Сторонникам Чулбу-тойона необходимо будет вооружиться – именно тут и выстроил ловушку Мухулай.

Он приказал все собранное на поле боя оружие найманов сложить в арбы, стоящие в одном месте, а вокруг расставил усиленные и не в меру разговорчивые караулы. Чуть дальше паслись конские табуны, дразня пленных своим лоском, сытостью и волей.

О, как тосковало сердце молодого тойона Чулбу, когда он смотрел на своего быстроногого белого жеребчика, пасущегося среди прочих на изумрудно-зеленом лугу у подошвы горы!..

– Аху-у!.. Ху-у! Гу-у-у! – крикнул Чулбу, поднесши лодочку ладоней ко рту.

Белый вскидывает голову и замирает, попрядывая трепетными ушами, отзывается коротким ржанием, но на зов не идет: не успел ли забыть своего хозяина? Вот ложится на луг и катается по траве, вот вскакивает, пропускает по атласной шкуре волну дрожи и, подступившись к черной кобылице, кладет свою черногубую голову на ее круп, а хвостом отгоняет от кобыльей морды слепней… Да Акмол ли это женихается? Да мало ли белых жеребчиков на великой степи?

– Уху-у!.. Ху!..

И снова белый вскидывает голову и медленно поворачивает ее к летящему звуку.

«Акмол!» – радуется тойон Чулбу, и сердце его начинает частить ударами, оттого что в нем столкнулись печаль и тревога, восторг обозримой воли и тоска пойманного в пасть зверя, молодая зависть к поганому ворону, что с равнодушным криком пролетел над станом, и желание женщины, чьи движения легки, как у лисицы, губы горячи, как сама кровь, а волосы рассыпаются черным пологом, где можно укрыться от самой смерти…