Николай Лугинов - По велению Чингисхана

– Ты сказал, мы услышали!

Совет разошелся, и Джэлмэ посерьезнел.

– Много у тебя забот, великий хан, но есть еще одна…

– Говори, – кивнул Тэмучин.

Джэлмэ понурился, словно смущаясь того, что предстоит сказать:

– Среди всех суртов, где уже дымятся праздничные костры и извлекаются из кожаных мешков нарядные одежды, есть другие…

– Что, много раненых? – догадался Тэмучин.

– Только легкораненых больше шести сюнов. А тяжелых больше трех сюнов, и каждый день кто-то умирает…

– Едем! – сказал, вставая, хан.

Их ждали оседланные кони и чудесная солнечная погода, но, весь погруженный в мысли о бренности человеческого бытия, Тэмучин не торопил коня.

– Надеюсь, погибших хоронят по всем правилам? – спросил он, не глядя на Джэлмэ.

– Так, хан… Белые сурты окуривают известным лекарям дымом, а уж потом пропускают туда раненых и здоровых…

Когда вошли в сурт тяжелораненых, им открылось зрелище не для слабых духом: ужасные разверстые раны, охрипшие от воплей и стонов голоса, бормотание беспамятных, мольбы о смерти.

Все слова покинули память хана.

Он упал перед своими героями на колени.

– Я, Чингисхан, преклоняю колени перед вами… Нет слов, чтобы залечить ими ваши раны и умалить ваши страдания. Ваши жизни вымостили нашему народу путь к победе и процветанию, вашим ратным трудом держится еще мое ханство… Кто знает, на каком клочке земли тлели бы и мои кости бренные, когда б не ваша самоотреченность…

– Уруй! Уруй Чингисхану! – вскричали израненные тойоны и нукеры, облегчая души свои небессмысленностью происшедшего. – Уруй!

Казалось, даже те, кто метался в беспамятстве и бредил, затихли и утешились.

Тойон третьего сюна Дармаа не приходил в сознание вторые сутки, и никто не мог бы сказать, где мятется его душа. Остро вспарывал потное горло бугор кадыка, только один этот кадык и жил во всем некогда могучем теле тойона.

Маадай, который поначалу считался легко раненным, стал впадать в беспамятство и бессвязно бормотать.

– …Уйди, старая!.. Из котлов дым валит… сердце щекочет… Уйди! Пусть даст чего-нибудь, лишь бы перебиться до весны… Стоит и ржет…

Когда его собрались переносить в сурт обреченных, он открыл один глаз и сказал:

– Чисто!.. Никого нет на пять кес…

Его перенесли и положили рядом с тойоном Дармаа на место одного из умерших. Когда на его лицо упала слезинка Аргаса, Маадай чудесным образом очнулся, открыл оба глаза и провел белым языком по иссохшим губам. Узнал Аргаса и проговорил чужим голосом, сухим, как шепот зимних звезд:

– Рассказывай!

– Ничего не слышал, ничего не знаю! – растерялся Аргас, зашмыгал носом, стал утирать щеки рукавом чесучовой рубахи. – Не помри смотри!..

– Кто это рядом со мной? – Маадай медленно повернул голову и узнал соседа. – Это Дармаа… Снова спутниками будем… Вместе с другом нас переводят в другую часть, Аргас. Что, не хочешь, парень, оставаться без нас?

– Все! – замахал руками Аргас, сложил кулак и стал показывать его дымоходу. – Все, теперь ты не помрешь… Вот ему, вот ему!

Тень улыбки мелькнула на лице Маадая.

– Перестань нюнить… Нам с Дармаа выпало мужское счастье – пасть на поле великой битвы. Не умереть бы хорошо, да какой уж я теперь воин! Кожи с бабами мять… Молоко пахтать… Хорошо бы не умереть, а умереть лучше…

– Был у меня сегодня хороший сон, – заторопился Аргас. – Снился мне белый, как соль, жеребец на лугу. Уши у него, как стрелы в полете! Глаза быстрые, как мышки! Подымет он голову к небу – и ржет! Я спал сидя – проснусь: ай, какой конь пропал! А снова задремлю – вот он, луг! Вот он – белый конь! И ржет! Слышишь, Маадай? И так три раза! – Аргас наконец-то разжал кулак и показал три пальца для убедительности. – Три!

– За мной этот жеребец… – ответил Маадай. – Хорошо… Белый, говоришь? Мцы-мцы…

На верхушку жерди, что торчала в дымовом отверстии сурта, села малая птичка и ласково, по-девичьи прощебетала что-то.

– Скоро, скоро… – ответил ей Маадай.

– Ге! Ге! – замахал руками вскочивший Аргас. – Улетай, девка!

Птаха легко вспорхнула и улетела.

Маадай устало закрыл глаза, замолчал, словно собирая силы. Снова попробовал увлажнить губы языком, но как сухим умягчить сухое? Он заговорил, и речь его становилась все невнятней. Так небо перед непогодой из ясно-голубого незаметно становится пепельно-серым.

– Одно… хочу тебе сказать, друг Аргас… Говорят, из наших с Дармаа сюнов… остались считанные воины… Дармаа молчит – скажу и… за него: не надо, чтоб их разбросали… по чужим сюнам… У каждого из нас остались… родня… потомки… Надо пополнить числом сюны… из них… А детей наших… Аргас, слышишь?..