Николай Лугинов - По велению Чингисхана

– Медведь! Медве-э-эдь! – верещали женщины в кибитках.

«Медведь… – успокоилась Ожулун: она знала, что медведь любопытен, но неопасен в эти сытные месяцы. Она вспомнила свой север и одного пришлого старика, который ей, маленькой девочке, казался смешным и диковинным. Он говорил, что человек после смерти становится медведем и что убивать медведя можно лишь тогда, когда он «сам пошел» на человека, иначе – грех.

«Вот уж такой он мудреный – медведь», – сказывал тот старик-тунгус, прибившийся однажды зимой к их кочевью. «Он – отец… его бить – нехорошо, девка… Каждый медведь носит в себе душу предка нашего… Я раз убил своего предка Сырка…» – «Зачем?» – спросила старого Ожулун. «А четыре олешка задавил… Я узнал – ум кончился, сердце совсем худой стал… Пошел, убил… Убил, лапу отрезал, стал лапу вверх бросать, чтоб имя-то узнать… – Пульба? – спрашиваю: нет, не Пульба – вниз ладонью лапа легла. Ильча? – спрашиваю: нет, не ильча. Сырка? – спрашиваю. Сырка… Легла лапа ладошкой кверху… Зачем дедушка олешка давил? Вовсе зря…»

Во сне Ожулун радостно смеялась.

А утром ощутила настоящий весенний прилив сил. Поляна высвечивалась лучами восходящего солнца, и звенели мириады комариных крыл, постепенно угасая, – где-то неподалеку было болотце. Бывшая северянка Ожулун, ведомая чутьем, нашла его почти пересохшим и увидела высокий, в рост человека пень, словно отступивший от края болотца. Кора давно уже осыпалась с него и истлела в прах у изножья остролистой травы; древесина, изведавшая и жару и холод, растрескалась и обуглилась дочерна. В верхушке пня Ожулун увидела вырубленный паз, а в пазу – поперечину, опираясь на которую косо стояли два бревна на сломанных жердинах с развилками…

«Амбарчик… – догадалась она. – И здесь жили прежние люди… Вон берестяной туес… В нем ветхие лоскутки ткани… Где они, эти люди?.. Кто их потомки? Пыль… Пыль и прах звездных кочевий. Не это ли ждет всех нас, о, Всевышний Бог-отец! О, великий Тэнгри!»

– Хотун-ха-а-ан! – звали ее спутницы.

Впереди синели горы.

Вечером добрались до своих, до Хайахсын, до невесток, которые уже развесили для сушки целебные травы.

Трав надо много пучков, ведь впереди – война.

Снова война, Хайахсын. Снова война, шустрые и звонкие невестки. Снова война, постаревшая Ожулун, великая хотун-хан.

Тогда Чимбаю было пять лет.

Он ясно помнит по сю пору, как тщательно и тщетно искали воины Таргытая Кирилтэя бежавшего Тэмучина. Они потрошили каждый сурт подобно тому, как охотник потрошит тушку добытого оленя, подозревая каждого в укрывательстве и подстрекая челядь к подслушиванию, подглядыванию и доносительству. Отец Чимбая, главный поставщик кумыса Соргон-Сура, имел множество подручных и подневольных, имевших к нему свои счеты. Посему он рисковал быть преданным и обезглавленным, лишенным имущества и осиротившим малолетних детей. В случае предательства он терял все, а что выигрывал в противном случае – неведомо. Рука судьбы водила его руками, голос судьбы нашептывал ему строй мыслей и порядок действий.

За укрывшимся Тэмучином присматривали старшая сестра Хадан и старший брат Чилайин. Сам же малолетний Чимбай, которого ни один умник не мог бы заподозрить в соучастии в сговоре, чтоб установить за ним слежку, являлся прямым связником между Соргон-Сурой и подростком Тэмучином. Уже в то время Чимбай не играл со сверстниками, а примыкал к мальчикам постарше, которые постоянно играли в охотников, остря зрение и силу рук в стрельбе из лука. Чимбай уже мог разглядеть двойную звезду в середине Большого Ковша в ночном небе, и это значило, что глаз у него острый. Он помогал старшим мальчикам расставлять палочки-мишени, втыкая их в землю для улучения, он не боялся встать на открытое место, являя собой живую мишень для стрел с тупыми наконечниками, если промахивались или он уворачивался от несильно пущенной стрелы, то брал ее себе. Так было заведено. Чимбай крутился среди юношей, набирающих мышечную силу, таскающих тяжелые камни, метающих копья, ломающих голыми руками сухие бедренные кости павших или убитых животных… Уметь ловить стрелы на лету – вот о чем он мечтал, глядя на самых ловких и удачливых, на тех, кто умеет высоко прыгнуть через натянутый меж двумя столбами сыромятный ремень, пропуская под собой стрелу, или же, подсев под нее, поймать ее на щит.