Артуро Перес-Реверте - Тень гильотины, или Добрые люди

– Кстати, раз уж вы упомянули о бреде… На следующей неделе я напечатаю в «Литературном цензоре» очерк об этой вашей семейной драме, столь новаторской и современной, чья премьера состоялась четыре дня назад в «Принце»… Знаю, вы не присутствовали из скромности, чтобы не краснеть под аплодисменты. Эти глупые лавры не для вас. Но я-то там был, разумеется. Я премьер не пропускаю.

Наступает тишина, нарушаемая лишь звуками их шагов. Игеруэла насмешливо поглядывает на своего спутника, который идет молча, глядя куда-то во тьму.

– И вы не спрашиваете, каково мое впечатление? И куда метит мое перо?

– Ваше мнение меня едва ли волнует, – сдержанно отвечает его собеседник.

– Верно. – Игеруэла бьет себя ладонью по лбу. – Совсем позабыл: вы же не читаете мою газету и критику тоже не читаете, и «Энциклопедию», и вообще ничего вам не надо!

Санчес Террон собирается что-то возразить, но вместо этого вновь погружается в молчание, однако этим лишь подстегивает раздражение Игеруэлы.

– Простите, что забегаю вперед, – с явным наслаждением заявляет он. – «Благородный прелюбодей, или Естественное доказательство философии» – это название, от которого вы буквально должны облысеть: такой каштан никому не по зубам… Первая сцена, когда Раймундо объясняет лучшему другу, что он влюблен в кормилицу своего восьмимесячного сына, совершенно потрясла публику. Во второй, когда он признается супруге в своей постыдной страсти и говорит: «Боже мой! Сколько любви ты потратила на меня, жизнь моя!» – публика начала смеяться. Однако настоящее безумие началось, когда дело дошло до сцены на кладбище… Знаете, как будет называться мой очерк? «Сочинитель театральных сцен держит нас за идиотов». А? Каково?

Дойдя до зажженного фонаря, дон Хусто останавливается. Ярость искажает его голос, слова застревают в горле.

– Вы… Вы… Это омерзительно! Вы…

Безжалостно улыбаясь, Игеруэла поднимает руки и показывает восемь вытянутых пальцев.

– В следующую пятницу, дон Хусто… Ровно через восемь дней выйдет «Цензор». У вас впереди ровно восемь ночей, чтобы как следует помучиться, повертеться под одеялом без сна, кряхтя от досады и злости… Воображая подлость и низость этого ничтожного мира, всех этих философов-дилетантов, якшаться с которыми вас заставляет собственное тщеславие, пока моя газетенка, как вы не раз изволили выразиться, не начнет разгуливать по тертулиям и кафе… Кстати, чтобы быть объективным, в том же самом номере я хорошо отзываюсь о «Благородном преступнике» Гаспара де Ховельяноса, автора, которого вы так презираете, – вероятно, потому, что он действительно талантлив, и у которого вы украли половину произведения… Для пущего контраста Ховельяноса я на несколько дней превращу в настоящего кумира, хотя на самом деле ничего особенного в нем нет.

Физиономия Санчеса Терроны искажается, глаза вылезают из орбит: это уже не лицо академика, а лицо убийцы.

– Я этого так не оставлю, – бормочет он, яростно выплевывая слова. – Вы с вашим диким обскурантизмом, с вашим… С этой свинской подлостью исповедален и ризниц… С этим реакционным брызганьем слюной… О, обещаю, что у вас еще будут от меня новости!

– Уж в этом я не сомневаюсь, – с циничным спокойствием соглашается Игеруэла. – Мы с вами, дон Хусто, обречены узнавать друг о друге новости еще пару веков, не меньше… И не только в печатном виде.

И вот двое уже немолодых людей, один – взбешенный, другой – преисполненный подлейшего злорадства, поворачиваются друг к другу спинами и удаляются каждый в свою сторону в тусклом свете фонаря, который вытягивает их тени по мостовой, два темных пятна, слившиеся воедино, – враждебные и неразлучные.

Сняв шляпу, держа под мышкой трость, дон Педро Сарате открывает дверь своего дома, входит и расстегивает плащ. Он утомлен тяготами обратной дороги – они с доном Эрмохенесом прибыли в Мадрид накануне вечером, – а также нескончаемыми треволнениями дня. Вешая ключ на торчащий из стены гвоздь, он мельком замечает свое отражение в висящем в прихожей над подставкой для тростей зеркале, удваивающем огонек, горящий в масле над консолью под изображением Святого Сердца. Мгновение адмирал рассматривает человека, выглядывающего из глубины зеркала, словно с трудом узнавая его: высушенная непогодой кожа обтягивает исхудавшее лицо, на котором слабый свет лампы подчеркивает следы возраста, узкий шрам на левом виске, водянистая синева утомленных глаз.