Илья Бояшов - Бансу [Быль. Журнальный вариант]

— Смотри, какая красавица! Уж я эту молодку не упустил бы. Такая шоколадка!.. Эх, жить бы мне в Америке! Женился бы. Точно женился. Хорошая здесь жизнь — машины, домики. А главное — тихо. И воздух! Что ты скажешь на это, Вася?

А Васе и говорить нечего — зубами скрипит.

Так они и существовали друг с другом, ругались, но не сильно, пока в очередной их прилет какому-то местному механику, которому при довольно частых встречах Алешка всегда улыбался и кричал «Хау ду ю ду?», не взбрело в голову по доброте душевной подарить Демьянову новенькие, только что вышедшие с завода кожаные ботинки Service Shoes Reverse Upper из легкой, хорошо гнущейся и быстро сохнущей при намокании кожи — писк армейской моды. Судя по всему, умыкнутые со склада ботинки (а всяких складов в округе было бесчисленное множество) не подошли похитителю, вот он и сделал в отношении русского широкий жест. Оказавшись в казарменной комнате, Демьянов даже взвыл от радости, когда взялся их ощупывать да рассматривать.

— Чего радуешься, дурень? — сказал тогда Чиваркин. — Они же тебе велики.

— Ничего, зашнурую — будут, как влитые. Я, Вася, давно мечтал о таких ботинках. Мне, Вася, наша неудобная обувка до чертиков надоела: тяжелая, зараза, как боты у водолаза. Я теперь в таких ботинках король: да они тыщу лет протянут — ясно, что фирма… Посмотри только, какое качество! А шнуровка? Шнуровка!

И взялся Демьянов этими ботинками тыкать Васе под нос да их нахваливать, а заодно — ну, куда же без этого! — и американскую обувную промышленность, которая снабжает штатовские армию и воздушный флот таким вот желтым кожаным чудом. Радовался он при этом, как ребенок, даже постоянно обновку нюхал — то левый поднесет, понюхает, то правый. Вася, понятное дело, ему ответил:

— Наши не хуже делают!

— Да ну?! — удивился Алешка. И ведь искренне так, подлец, удивился. — Кирзачи да башмаки, которые разваливаются при первой же слякоти? А обмотки? Пока обматываешь ноги — настрадаешься. Неслучайно — «страдания». Вот выдал мне Степаныч со склада новенькие хромовые сапоги. И где они? Полгода ведь не прошло. А ведь клялся — лучшее, что есть. Я Степанычу верю. Он всегда самое хорошее достает. И сейчас хожу вот в этом дерьме, — показал на брошенные в угол свои весьма скромного вида отечественные полуботинки.

Не такое уж это было дерьмо, и Вася завелся:

— Америка твоя живет как у Христа за пазухой. Жрет, пьет да богатеет. А нам все из огня да в полымя. Империалистическая, Гражданская… теперь вот эта. Ничего, война кончится, дойдет дело и до ботинок.

— А дойдет ли?

— Ты к чему? — насторожился Чиваркин. И даже прислушался — не стоит ли кто за дверью?

— Я, Вася, ко всему здесь давно присматриваюсь — к тому, как они самолеты делают и нам поставляют чуть ли не в упаковке; к их столовым, к холодильникам. Продовольствие только чего стоит! Консервированные бобы, тушенка. Все с толком. Они же в банках каждый кусочек сала проложат особой бумагой. Организация, Вася! А за такой вот организацией следует жизнь: с размахом, где все для человеческого удобства — кондиционеры, сетки. Хочешь разницу? Перелети пролив. Вот у нас строят такие бараки, теплые, удобные, чтобы отсеки на двух, чтобы тебе душ, вот так, в двух метрах, встань только и кран поверни? У нас в баню надо чуть ли не строем бегать за полкилометра. И сеток нет от гнуса. Мелочи, Вася? Нет, Вася, не мелочи… Забыл, как в Уэлькале мы с тобой загибались от холода? На стены ведь лезли! Землянка, печка на полу, а пол земляной — в сорок-то градусов морозца, а?! Поэтому вряд ли у нас такое получится…

— И в чем же, Алешка, дело? — спросил, поднимаясь с койки, Чиваркин.

— А во власти дело, Вася, — нагло ответил коммунисту Чиваркину двадцатипятилетний комсомолец Демьянов, — в ней-то все и дело.

За дверью точно никто не стоял. Ветерок поддевал занавески. Заставив позвенеть оконное стекло, пронеслись над бараком два «бостона» курсом на Ном, а оттуда — за Берингов пролив, к унылой тундре, к сибирским перегонам, к далекому фронту, на котором жить этим «птицам» всего ничего — месяца два-три, и хорошо еще, если дотянут они после очередного вылета — пробитые, израненные — до полевых аэродромов, где их и разберут на запчасти.

— Значит, Сталин виноват? — прямо и тяжело спросил Чиваркин.

— Значит, Сталин, — откликнулся совершенно обнаглевший гад.

Чиваркин даже не испугался. Злость — вот что все перевесило. Никогда он еще так не злился на своего напарника. И ответил сокровенное: сказал о том, о чем сам неоднократно задумывался, все так же взвешивая каждое свое слово: