Даниил Мордовцев - Лжедимитрий

Впереди, немного вправо, стоит Димитрий. Лицо его более, чем обыкновенно, задумчиво.

Тут же виднеется черномазое, усатое лицо запорожца Куцька. Он внимательно слушает службу и только изредка взглядывает то на Димитрия, то на Отрепьева, стоящего рядом со своим другом, Треней. Тут же торчит и белобрысая голова маленького, коренастого Корелы. Рубец-Мосальский крестится истово, широко, размашисто.

— «На враги же победу и одоление — подаждь, Господи!» — возглашает дьякон.

Димитрий вздрагивает. Что-то острое прошло по душе его. Быть может, завтра, — нет, не завтра, а сегодня, сейчас, с рассветом — конечная гибель. Эти смелые головы будут валяться на окровавленном снегу, а эта голова, мечтающая о короне царской... Димитрий опять вздрагивает — сиверко на дворе, сиверко на душе... О, кто двинул тебя на этот страшный путь, на эту стезю крови и смерти, бедный, не помнящий родства, юноша! А возврата уже нет с этого пути — или трон, или историческая могила и вечное имя на страницах истории...

Рассветает. К ставке Димитрия во весь опор скачет донской казак. Это Треня, успевший уже со своим отрядом, с сотней удальцов, произвести разведки. Русые кудри его и усы заиндевели на морозе...

— Идут борисовцы, государь царевич, — торопливо докладывает он. — В лаву выстроились.

— Трубить в трубы! — закричал Димитрий, перекрестившись.

Передовые отряды построились и вышли в поле. Знамёна и значки так и искрятся в морозном воздухе. Стеной подвигается войско Бориса.

— На герцы, Панове! — кричит пан Борш.

— На майдан — заманивать толстобрюхих! — кричит Корела к своим донцам.

— А ну-те, хлопци, на улицю — з москалями женихаться! — острит Куцько, вызывая в поле охотников задирать москалей.

И, словно стрижи из нор, из рядов Димитриева войска вылетают удальцы на открытое место: то поляк, красиво подбоченясь и покручивая ус, прогарцует ввиду неприятеля, как бы вызывая его на мазура, то донец, словно бешеный, подскачет к самому носу врага, гаркнет что-либо неподобное — и шарахнется в сторону: то запорожец, выскочив, как Пилип с конопель на середину поля и, вызвав не одну шальную стрелу из Борисова войска, покажет противникам дулю и гулко прокричит: «Нате, чёртовы дите, ижте оциеи!»

Москали, со своей стороны, посылают смельчакам вслед сильные московские трёхпредложные глаголы и эпитеты — «распро...» да «распере...» и так далее, но в поле нейдут.

Хрустит по снегу и звенит оружием польская конная рота... Копья наперевес и сабли наголо летит она прямо на развёрнутый фронт московского войска, сшибается с ним, ломит его, но, рискуя быть сдавленной как в клещах, в беспорядке отскакивает назад.

— В дело, гусары! — командует Димитрий.

— Бей по лицу крамольников, Панове! — со своей стороны командует воевода, пан Мнишек, выводя в поле свою роту.

Гусары Дворжицкого, конные роты Мнишка и Фредра и отряд самого Димитрия стремительно кидаются на москвичей, на годуновцев... Слышится топот коней, лязг оружия, гул рожков и труб... Завизжали донцы, затикали, так что московские кони дрогнули и подались назад... Корела, Треня и несколько других головорезов прут к самому главному стягу московскому... Запорожские шапки смешались со стрельцами...

— Матка! На матку, атаман! — кричит Треня, пробиваясь с Корелой к главному московскому стягу.

Корела направо и налево колотит своей тяжёлой, утыканной острыми иглами, булавой. Лошадь его, поминутно становясь на дыбы, ржёт и с визгом кусает московских коней и их всадников.

— Не бей матки, атаман! — кричит Треня. — Это сам князь — Мстиславский.

Но было уже поздно. Булава звякнула по какому-то блестящему шишаку. Москали крикнули и кинулись к стягу.

— Мстиславского убили!

— Князь воевода упал!

— Не давайте ворам воеводу!

Эти панические крики молнией прорезали московские рати — и рати дрогнули, смешались, шарахаясь в разные стороны, как овцы в бурю. Димитриевцы налегли ещё дружнее. Сам Димитрий, в жару боевого увлечения, смешался с рядами москвичей...

— Братцы! Родные! Сдавайтесь мне! — кричит он хрипло. — Не лейте крови, московские люди!

— Царевич! Царевич! — в отчаянии вопит Мнишек, пробираясь в гущу сечи. — Побереги себя, ваше высочество! Ваша жизнь дорога.

Напрасно. Резня принимала характер бойни. Нет ничего ужаснее тех боен, какие устраивали люди, когда оружие не было ещё доведено до тех образцов совершенства, какие в настоящее время изысканы наукой и военной мудростью для уничтожения людей с помощью дальнострельной стрельбы и других зверски разрушительных средств. Вместо неумелой пули и плохой пушки тогда пускались в ход железо, сталь, сабля, кинжал, копьё, дубина, рогатина, кулак, человеческие зубы, которыми перегрызалось горло у обезоруженного, но неубитого ещё врага, и тому подобное холодное оружие... Началась именно такая бойня на копьях, на ножах, на кулаках, на зубах: свист и стук дубинок о человеческие черепа, стон пробитых острым оружием и удушаемых руками, лошадиный храп и человеческое ржание, буквально ржание с визгом и гиканием — всё это представляло адскую картину голого убийства.