Роман Гуль - Генерал БО. Книга 1

Было поздно, когда Савинков с Покотиловым и Зензиновым вышли из квартиры на Бульваре Философов.

— Мне все кажется, я в Вологде, а это только так, — декорация. До того все отчаянно быстро.

— Это далеко не Вологда — засмеялся Покоти-лов.

— Ночевать пойдемте ко мне. Я тут недалеко — и в словах Зензинова Савинков ощутил уважение.

— Пойдемте, — сказал он. — Спать хочется чертовски.

На утро Гоц сидел в медицинском кресле посреди комнаты.

— Как спали на новосельи? А? Лучше чем в Вологде с вашим Щукиным?

Савинков увидал при свете дня, как бледны руки Гоца, как немощно худое, мертвое тело. Живы лишь юношеские, еврейские глаза, взятые от другого человека.

— Бабушка говорила, вы хотите работать в терроре, Борис Викторович?

— Да, в терроре.

— Но почему же именно в терроре? — завозился Гоц. — Это странно почему не в партии вообще, если вы сочувствуете?

— Об этом говорить трудно, — сказал с заминкой Савинков и заминка Гоцу понравилась. — Если надо я буду работать и в партии, но хотелось бы в терроре.

Блестящие глаза Гоца крепко навелись на Савинкова. Савинков чувствовал: — он Гоцу нравится и Гоц ему верит.

— Давайте немножко повременим, Борис Викторович. Поживите в Женеве, познакомьтесь с товарищами, я поговорю с кем надо. А вам в первую голову надо познакомиться с Черновым и с «Плантатором» Иваном Николаевичем.

— Кто это «Плантатор» Иван Николаевич?

— Вы его увидите.

Теоретик партии социалистов — революционеров, изобретатель идеи социализации земли в России, Виктор Михайлович Чернов жил в Женеве. В части прекрасного швейцарского города, подходившей к озеру. Из кабинета Виктора Михайловича открывался живописный вид на озеро и на синеголовые горы, изображенные на всех упаковках швейцарского шоколада.

Правда, внутренность кабинета была не швейцарской. Газеты, книги, заваливали стол. Пепельница переполнялась окурками. В беспорядке лежали исписанные бисером листы рукописей, гранки «Революционной России». Над столом с автографом висел портрет Михайловского.

Такую комнату можно было встретить и в Москве. Разве только особенностью ее было, что прямо к портрету Михайловского прислонялись шесть удочек с закрученными лесками и красными поплавками.

Ежедневно после работ Виктор Михайлович удил окуней в Лемане. Клев был хороший. Окуни радовали, что хоть они были такими же, как родные, тамбовские.

Когда Савинков вошел в комнату Чернова, за письменным столом сидел тот ширококостный, косматый, рыжий с косящим глазом, которого у Гоца он принял за врача. Но Савинков не успел рассмотреть Чернова. Рядом сидел человек, привлекший его внимание.

Человек был грандиозен, толст, с одутловатым желтым лицом, и темными маслинами выпуклых глаз. Череп кверху сужен, лоб низкий. Глаза смотрели исподлобья. Над вывороченными, жирными губами расплющился нос. Человек был уродлив, хорошо одет, по виду неинтеллигентен. Походил на купца. От безобразной, развалившейся в кресле фигуры веяло спокойствием и хладнокровием.

— А, здравствуйте, здравствуйте, молодой человек, — быстренько проговорил Чернов, вставая навстречу, и великорусские глаза скосились, не смотря на Савинкова. Рука, пожавшая руку Савинкова, была квадратна, короткопала.

— Михаил говорил о вас, говорил. Знакомьтесь.

Жирно развалившийся человек, не подымаясь и не называя себя, подал в контраст с Черновым длинную руку с дамской ладонью. «Урод», пронеслось у Савинкова.

Савинков сел, им овладела неловкость, увеличившаяся тем, что, взглянув на толстого, он поймал каменный исподлобья взгляд, животом дышавшего человека.

— Что, Иван, на товарища так уставился, — захохотал Чернов. — На что Касьян взглянет, все вянет. Видишь, молодой человек смущается.

— Почему смущаюсь? Я вовсе не смущаюсь, — проговорил Савинков.

— Я пойду, Виктор, — сказал вдруг, подымаясь, толстый. И, не глядя на Савинкова, пошел к двери.

— Что ж ты, пообедали б, ухой из окуньков накормил бы, не хочешь, пади в дорогую ресторацию с вином идешь? — похлопывая толстого по свисающим предплечьям, захохотал Чернов.

Савинков увидел, у толстого не по корпусу тонки ноги, всей необычайной грузностью он жиблется на тонкости ног.

— Ну вот, — затворяя дверь, произнес Чернов. — Говорил Михаил о вас и я с вами потолковать хочу, дело то наше общее, артельное. Один горюет, артель воюет. Ну вот, стало быть хотите работать у нас, в терроре, хорошее дело, молодой человек, хорошее, только надо уяснить себе какова эта работа. — Чернов распластал на столе громадные, квадратные, красные руки в ципках от ужения рыбы и сладостно запел. — Да, террор дело святое, кормилец, товарищи работающие в нем отдают себя всецело. Учтите, молодой человек, духовные и телесные силы, кроме того подготовьтесь теоретически. Надо знать, террор бывает троякий, во первых эксцитативный, во вторых дезорганизующий, в третьих агитационный. Если с одной стороны наша партия признает необходимым и святым все три вида террора, то все же нельзя конечно понимать идею террора упрощенно.