Анатолий Афанасьев - ...И помни обо мне [Повесть об Иване Сухинове]

Муравьев опять охотно согласился. Он думал: «Какое убожество мыслей и чувств!» На душе у него было скверно, тревожно. В словах генерала он угадывал какой-то второй смысл. Его пронзительные взгляды были слишком красноречивы. У Муравьева было ощущение, что кто-то подкрадывается к нему сзади. Раза два он нервно оглянулся. Подумал: «Ничего, ничего, потерпим. Даст бог, это наша с вами последняя философская беседа, генерал!»

— Что же это делается, господи! — продолжал Рот. — Какой неслыханный упадок нравов! Пестель — мятежник! Может быть, его ядом опоили? О, бедная Россия! В какие еще бездонные пучины предстоит тебе опуститься! Вот вы все отмалчиваетесь, Сергей Иванович, а напрасно. Хотелось бы знать и ваше мнение.

— Недоглядели, — вяло отозвался Муравьев.

— Недоглядели? Ну уж нет! Недопороли, не до вешали — это да! А теперь пожинаем плоды своей мягкотелости и благодушия. Попустительство всегда приводило к бунтам. Тому пример французская и испанские революции.

Муравьев встал:

— Не смею далее обременять вас своим присутствием.

— Бог с вами, Сергей Иванович. Так редко удается побеседовать с умным человеком. Признаюсь, в глубине души я даже рад происшедшим событиям. Надеюсь, они послужат хорошим предостережением для императора, и он будет править более твердой рукой, чем его предшественник. Вы разделяете мое мнение?

— Только на это и остается уповать! — сказал Муравьев.

— Как вы, однако, бледны, Сергей Иванович. Вам нездоровится? Или что-то вас беспокоит? Ах да, это известие. Да уж вы не терзайте себя так. Надо полагать, с помощью своих верных слуг император очистит от скверны государство Российское.

— Иначе и быть не может, — согласился Муравьев.

Логгин Осипович и не подозревал, какая тяжелая ночь ему предстоит. Посреди ночи его разбудил дежурный офицер и, запинаясь от страха, доложил, что прибыл командир Черниговского полка с сообщением, не терпящим отлагательств. Генерал вышел к Гебелю в распахнутом халате, зло и тупо выслушал извинения, отмахнулся, как от мухи.

— Да говорите же, что у вас стряслось, Густав Иванович?

— У меня приказ об аресте государственного преступника Сергея Муравьева-Апостола и его брата Матвея Муравьева, — Гебель протянул бумагу. — Требуется ваше предписание о розыске, Логгин Осипович.

Тут генерал проснулся окончательно, хотя ему казалось, что он по-прежнему спит. Или бредит.

— А вы сами уверены, что братья Муравьевы — государственные преступники?

— Увы, ваше сиятельство!

— Может быть, и я тоже, по-вашему, государственный преступник?

Гебель оценил шутку и сдержанно хохотнул.

— Вам не смеяться следует, Густав Иванович! — мрачно сказал Рот. — Вам следует немедленно заковать преступников. Вы почему еще здесь?.. Боже мой! Я ведь знал, знал, что он изменник. Он был бледен, как смерть… Спешите, подполковник, спешите, не стойте истуканом. Уверяю, вас ждут большие неприятности. Настоитесь еще.

Гебель откланялся и, как гончий пес, пошел по следу Муравьева. Прощальные слова генерала подхлестывали его охотничий пыл пуще плетки. «Ну погоди, Сергей Иванович, — скрежетал он зубами. — Дай только до тебя добраться!» Вместе с Гебелем ехал жандармский поручик Ланг, задумчивый человек с бессмысленным взглядом крокодила.

Бестужев-Рюмин опередил Гебеля и застал братьев Муравьевых в местечке Любар, в Ахтырском полку, у Артамона Муравьева. Он сразу поделился ужасной новостью. Бестужев еще не знал, что есть приказ о его собственном аресте, тем не менее, когда надломленный известием Матвей Муравьев предложил брату немедленно застрелиться, готов был разделить их участь. Михаил Бестужев жизнью особенно не дорожил. Он рад был ею пожертвовать ради дружбы, ради идей. С самого детства глаза его были затуманены сочувствием к тем, кто страдает. Такие люди редко родятся на свет, и судьба их всегда тяжела, потому что общество не подготовлено к встрече с ними. Оно им не доверяет. По своему душевному состоянию, вечно восторженному, хотя ничуть не болезненному, Михаил Бестужев-Рюмин был, может быть, единственным по-настоящему счастливым человеком среди декабристов. Идея всеобщей свободы, ради которой он жил, держала его в постоянном радостном возбуждении. При этом он обладал умом, хотя и несколько рассеянным, но глубоким и цепким.

Сергей Муравьев любил его, как брата или сына, и с горечью понимал, что спасти его невозможно, предостерегать — нелепо. Когда самого Муравьева одолевали тяжелые мысли, он смотрел на это чистое лицо, изнуренное возвышенными страстями, слушал поэтически-жаркие Мишины речи, и сердце его утихомиривалось.