Поэтому поездку свою в Архангельское Василий Никитич решил хранить в тайне. К тому же встреча носила и другой, не научный, а политический характер. В конечном счёте даже Феофан и Антиох соглашались, что старый Голицын — единственная фортеция противу безудержного разгула временщиков, князей Долгоруких.
Всем было ведомо, что только гордый Голицын осмеливался ещё явно оспаривать в Верховном тайном совете голоса временщиков — скорых родственников Петра II.
Потому Василий Никитич, хотя и порешил скрыть поездку от своих друзей, ехал в Архангельское с чистой совестью. Настроение его было превосходное, и, по-молодому перепрыгивая через ступеньки, он сбежал с крыльца строгановского подворья, где проживал на правах друга и родственника барона Сергея Строганова. Вскоре парадный выезд (Василию Никитичу как статскому советнику и хранителю Монетной конторы надлежала по регламенту четверня цугом) мчался уже по праздничным новогодним московским улицам.
У харчевен и лавок возле Василия Блаженного была теснота от новоманирных карет, старинных рыдванов, извозчичьих роспусков. Василию Никитичу беспрестанно кланялись, и он кланялся, все покупали, и он (слаб человек!) не удержался, остановился у выносных очагов, что возле старой Комедиантской храмины, и купил жареной рыбы. Ел, уютно устроившись на атласном сиденье, и сам себя оправдывал: старый-то князь, по слухам, скупёхонек, так что на ужин в Архангельском рассчитывать нечего.
Карета с трудом пробиралась через Китай-город. Гомонили, кричали торговые ряды: иконный, седельный, котельный, красильный, шапочный, суконный смоленский, суконный московский. Проезжали ряды рыбный, селёдный, луковый, чесноковый, калашный. Валил народ из кабаков и погребов питейных, плясали мужики возле выносных кружал. Глаз радовало яркое цветное платье купчих и приказчиков, катилось вдоль Большой Ильинской разноцветное шествие приезжего люда, алыми, лазоревыми, вишнёвыми буквами и картинками поражали пёстрые вывески. Сие была Москва! И Василий Никитич, как истый москвич, не мог не порадоваться на эту праздничную суету и сутолоку.
«А ещё говорят, скудно живём! Товару, словно Волга разлилась». Статский советник Татищев состоянием дел российской коммерции был отменно доволен. А ведь и тут не обошлось без старика Голицына. Увольнение коммерции от строгого регламента — его рук дело!
Василий Никитич задумался: «Удивительный человек князь Дмитрий! Для близорукого взгляда — боярин; на словах полный ревнитель старины, враг иноземцев и иноземных обычаев; для государственного взгляда (а Василий Никитич уже по роду своей службы в Монетном дворе — чеканном сердце государства Российского — был человеком государственным или, как тогда отмечали, дельцом) старый Голицын на деле и есть подлинный продолжатель петровских преобразований. Прочие члены Верховного тайного совета являлись в него нерегулярно, фортуна их была переменчива, и многие, как Толстой или Ментиков, с вершин власти были сброшены в Соловки аль Берёзов [27] Многие, как Толстой или Меншиков, с вершин власти были сброшены в Соловки аль Берёзов... — Толстой Пётр Андреевич (1645—1729) — граф, дипломат, сподвижник Петра I. Предок Л. Н. Толстого участвовал в следствии по делу царевича Алексея. Был сенатором и президентом Коммерц-коллегии, начальником Тайной розыскных дел канцелярии. В 1727 г. по сфабрикованному под руководством А. Д. Меншикова обвинению в заговоре против императрицы Екатерины I был сослан и умер в 1729 г. в каземате Соловецкого монастыря. Меншиков Александр Данилович (1673—1729) — государственный деятель, полководец. Ближайший сподвижник Петра I. При Петре II подвергся опале и умер в ссылке в сибирском городке Берёзове в 1729 г.
, и только этот старый князь осуществлял какой год подряд ту преемственность в делах, без которой немыслимо правильное действие государственного механизма.
Карета меж тем выкатилась к праздничным балаганам на Москве-реке. Судя по пёстрым вывескам, в балаганах показывали: птицу страус, что чрезвычайно скоро бегает, имеет особенную силу в когтях и ест сталь, горящие уголья и разного рода деньги; бородатую женщину; великана гермафродита; дочь некоего Репки, что, будучи всего трёх лет от роду, играет на гуслях двенадцать пьес. Празднично зазывали волынки, трубили рога, гудели гудки и сопелки, гремели бубны, заглушая звонкие крики мальчишек-разносчиков:
Здесь пироги горячи
Едят голодные подьячи!
Вот у меня с лучком, с перцем,
С свежим горячим сердцем!
Читать дальше