Дебора Алкок - Испанские братья. Часть 2

Карлос не понял его — ни на морщинистом лбу, ни на залитом слезами лице не было и следа от радости, и он спросил:

— Что же решили братья?

— Ожидать Божьих судов здесь. Да будет прославлено святое Его имя, — старец склонил убелённую сединой голову и опять заплакал.

Карлос был очень благодарен братьям за принятое решение. Он с большим опасением относился к предложению о побеге и был уверен, что святая инквизиция заподозрит истину, и таким образом будут разоблачены все приверженцы нового учения. Это очень много — видеть, что опасность пока отодвинулась и что за передышку пока не заплачено ни одной жертвой.

— Благодарение Богу, — опять воскликнул старый монах, — здесь я жил и здесь хотел бы умереть и быть погребённым рядом с братьями в часовне дона Алонсо Доброго. Сын мой, я пришёл сюда юношей, как Вы сейчас — нет, я был моложе. Не знаю уже, сколько прошло лет, один год похож на другой, ничего нельзя сказать наверняка. Я мог бы узнать это из большой книги, но глаза мои слишком плохо видят, чтобы что-то прочитать. Когда нас ещё посещал доктор Эгидиус, я читал свой символ вместе с младшими. Но не важно, сколько прошло лет, их было достаточно, чтобы превратить черноволосого мальчика в согбенного старца, блуждающего у края могилы. И я теперь должен уйти в большой злой мир по ту сторону притвора? Я должен видеть чужие лица и жить среди чужих людей? И среди них умереть, ибо час недалёк? Нет, нет дон Карлос, здесь я принял постриг, здесь я жил, здесь я хочу умереть и быть погребённым! Да поможет мне в этом Бог и все святые!

— Но отец, разве не принесли бы Вы эту жертву с радостью, во имя истины?

— Если братья будут вынуждены покинуть родину, тогда придётся и мне, но они не покидают её, слава святому Иерониму!

— Уйдут ли они или останутся, с нами пребудет Тот, Кому они служат и о Ком свидетельствуют.

— Может быть, может быть… В моё время не было в употреблении столько красивых слов. Мы проводили своп утренние и полуденные служения, читали святую мессу и исполняли всё, чего требует служба, а Бог и святой Иероним заботились обо всём остальном.

— Но ведь Вы не хотите, чтобы эти дни вернулись, не правда ли, отец? Ведь тогда Вы не знали Евангелия о милости.

— Евангелия? Да мы же читали его каждый день. Я, молодой человек, знаю свой требник не хуже всех остальных! По праздникам всегда кто-то проповедовал Евангелие. Когда проповедовал фра Доминго, всегда собиралась масса знатных людей из города. Он был весьма красноречив и очень известен, так же как сейчас фра Константин. Пройдёт немного времени, и все будут забыты, и мы тоже.

Карлос упрекнул себя, что сказал «Евангелие», вместо того чтобы назвать имя Того, чьи слова и действия составляют содержание евангельских текстов. Ибо даже для этого притуплённого дряхлостью уха имя Иисуса звучало музыкой, и усыплённая ленью и инертностью долгой жизни душа наполовину проснулась, услышав благую весть о Его любви.

— Дорогой отец, — сказал он мягко, — я знаю, что Вам хорошо известны Евангелия, и Вы помните, что говорит наш Спаситель о тех, кто исповедует Его перед людьми, что и Он не постыдится признать их перед Отцом Небесным. И разве не стало для нас радостью каким-то образом проявить свою к Нему любовь, ведь Он прежде возлюбил нас и умер за нас.

— Да-да, мы любим Его, и Ему известно, что я хотел бы делать только то, что угодно Ему.

Позднее Карлос обсудил события того дня с более молодыми и более разумными братьями, в особенности со своим наставником фра Кристобалем и с другом фра Фернандо, и поразился тому, как дух вёл их переговоры, и его чувство благодарности относительно принятого ими решения ещё более возросло. Ибо тишина, которой тогда ещё радовались испанские протестанты, была так неустойчива и окружена угрозами. Она зависела от каждого члена общины в отдельности. Необоснованное бегство всего лишь одного участника богослужений Лосады могло быть достаточным, чтобы поднять тревогу и отпустить на церковь гончих, которые пока сидели на поводке. А что было бы, если бы бежали обитатели богатого и всеми уважаемого монастыря?

Над их головами на тонком волоске висел меч, и одного неосторожного слова или поступка было достаточно, чтобы он оборвался.

Хуан ещё никогда не был в такой растерянности, как после признания, сделанного ему братом. Брат, которого он всегда считал образцом доброты и благочестия, который в его глазах, увенчанный всеми академическими почестями, был освящён своим скорым принятием сана, этот брат признался перед ним в том, к чему он был научен относиться с величайшим презрением — в лютеранской ереси!