Дебора Алкок - Испанские братья. Часть 3

— Вы очень добры, господин аббат, я от души Вам благодарен, — непринуждённо повернулся Карлос к доминиканцу, имевшему напускной суровый вид.

Карлос опять повернулся к фра Себастьяну. Он не выпускал его рук:

— Для меня такая радость увидеть Вас, именно сегодня я так тосковал о родных мне людях. Вы нисколько не переменились с тех пор, как преподавали мне основы гуманитарных наук! Как Вы сюда попали? Где Вы были все эти годы?

Бедный фра Себастьян напрасно старался выдумать ответы на эти, казалось, такие простые вопросы. Он пришёл сюда прямиком из роскошного патио кардинала Му- небреги. Там, в синих витражах и на разноцветном мраморе играли лучи полдневного солнца, там заморские цветы изливали аромат, и музыка плещущихся фонтанов завораживала слух, там он обедал за роскошно сервированным столом. Здесь же, в мрачном и душном подземелье, ничего не льстило ни зрению, ни слуху, сюда даже не проникал свежий воздух и дневной свет. Всё что он видел пред собой, было грубо, унизительно и жестоко. Рядом с узником лежали остатки его обеда, которые составляли с его собственным оскорбляющий контраст.

Соскользнувший к локтю рукав одежды узника обнажил нежное исхудавшее запястье, изуродованное глубокими шрамами. Фра Себастьян знал, что это значит… Лицо же с сияющими глазами и прекрасной неподражаемой улыбкой на полураскрытых губах могло быть лицом мальчика Карлоса, да, ведь так он улыбался, когда его хвалили за превосходно выполненное задание… Если бы только в этом лице не было столько боли, и если бы ясней боли на нём не читалось умиротворение и отрешённое спокойствие много перенёсшего человека; нет, ребёнок такого лица иметь не может, знать такие чувства тоже не может…

Он подавил мощно поднимавшееся в нём чувство острого сострадания и пролепетал:

— Мне очень горько видеть Вас здесь, мой милый дон Карлос!

— Не надо из-за меня огорчаться, мой дорогой фра Себастьян, я говорю Вам правду, таких счастливых часов, каких я пережил здесь, я раньше не знал. Поначалу мне было очень трудно, были и тьма, и бури. Но потом, — голос его дрогнул, и залитое жаром лицо и вздрагивающие губы выдали, какие муки причиняет истерзанному телу малейшее волнение. Но он скоро овладел собой, и проговорил полушёпотом, будто самому себе, — Но Он встал и повелел буре и волнам утихнуть, и наступила великая тишина… Эта тишина ещё держится… Часто эта камера кажется мне Домом Божьим с раскрытыми воротами в небеса… да так оно и есть, — с неповторимой светлой улыбкой добавил он, — от этих стен путь к небесам совсем недалёк…

— Но Ваше благородие, сеньор, подумайте и о позоре и несчастье Вашей благородной семьи… то есть, я хотел сказать, — фра Себастьян растерянно умолк, почуяв на себе, как ему показалось, презрительный взгляд доминиканца.

Фра Себастьян хорошо знал, что аббат не ожидает от него большого таланта и считает его совершенно неспособным сыграть ту роль, которой он с таким рвением добивался. Он тщательно готовился к этому важному визиту, неоднократно проигрывал его ход в своём воображении и мысленно собрал целый ряд убеждающих наставлений, которые должны были благотворно повлиять на его бывшего ученика. Но сейчас всё было бесполезно, всё исчезло из его памяти. Он как раз начал толковать что-то маловразумительное и бессвязное о святой церкви, когда вмешался аббат:

— Досточтимый брат, — сказал он, с должной вежливостью обращаясь к представителю соперничающего ордена, — возможно, узник охотнее будет слушать Ваши наставления, а Вы сможете более убедительно с ним говорить, если ненадолго останетесь с ним наедине. Поэтому я, хоть это не совсем соответствует правилам, навещу сейчас заключённого в соседней камере и через короткое время вернусь.

Фра Себастьян поблагодарил аббата, и он удалился, заметив на прощание:

— Наверное нет необходимости напоминать почитаемому брату, что беседы на мирские темы в святом доме строжайше запрещены.

Не стоит уточнять, состоялся ли визит настоятеля в соседнюю камеру, если и состоялся, то он был очень краток, ибо известно, что он долго взволнованно ходил взад и вперёд по тюремному коридору. Он вспоминал красивое лицо юной женщины, с которым лицо Карлоса Альвареса имело поразительное сходство.

— Это была жестокость, ничем не оправданная жестокость, — бормотал он, — в конце концов, она не была еретичкой! Но кто из нас всегда поступает справедливо? Аве Мариа Санктиссима, увы! Но если бы я смог, я бы с радостью что-нибудь исправил, хотя бы по отношению к нему! Если когда-нибудь был настоящий, искренний кающийся, то это именно он!