Йожеф Лендел: Избранное

Восемь часов вечера. Кларнетист идет на трамвайную остановку.

В домах ужинают.

Не ужинают только в квартире привратника из дома № 3. Его жене не разрешили сходить ни в магазин, ни на рынок. Один из «гостей» большим перочинным ножом уписывает прямо так, без хлеба, консервы из банки. Второй — спит на постели хозяев.

Вдова вернулась домой.

— Мама, спуститесь вниз к привратнику. А мы в это время…

— А что им сказать? Зачем я пришла?

— Попросите соли или еще чего-нибудь, что на ум придет.

Жена привратника впускает вдову в квартиру. Этого момента ждал преследуемый, в тот же миг он нажимает на ручку двери. Но расчет оказывается неверным. Вдову выдает нервная дрожь, преследователь будит своего напарника.

Стемнело. Раскаленные докрасна лампы уличных фонарей только усугубляют черноту кустов.

— Стой!

Преследуемый одним прыжком перемахивает через забор палисадника и исчезает среди кустов.

Но в том месте, где он только что скрылся, из-за угла появляется человек. Это старый доктор…

— Стой!

Старик уверен: кричат не ему. Ведь он направляется как раз в сторону кричащего. Доктор идет ужинать. Он припозднился, по весне всегда бывает очень много больных.

Старый доктор успевает услышать сухой треск. И вот уже он лежит на тротуаре, по которому столько раз проходил на протяжении многих лет.

Преследователь подходит к нему. Носком ботинка переворачивает труп. Он догадывается: перед ним не тот, кого он подстерегал. Но теперь это не имеет значения…

Фашист возвращается в квартиру привратника.

— Есть где-нибудь поблизости телефон?

— У врача. Дом номер девять, первый этаж, квартира слева.

Несколько перепуганных жителей толпятся у трупа. Все они узнали доктора, но боятся сказать об этом. Один из фашистов поднимается в квартиру врача.

— Я хочу позвонить, у меня служебное дело.

— Прошу вас.

— Перед домом номер двадцать девять…

— . . . . . . . . . . . . . . .

— Да! Мы можем возвращаться?

— . . . . . . . . . . . .

— Так точно!

Преследуемый затесался среди зевак. Когда рядом тормозит санитарная карета, все отходят. Преследуемый тоже.

Он не может сейчас пройти к пустырю, откуда легко перебраться через железнодорожную насыпь. Поэтому он решает свернуть у ближайшего перекрестка. Он идет спокойно, непринужденно. Волнение его прошло, исчезло, испарилось.

Труп увезли.

Преследователи идут по улице. Они страшатся звука собственных шагов. Тычут пистолетами в каждый куст. В один из них убийца выпускает пулю.

Из темных окон люди, зябко поеживаясь, выглядывают на пустую улицу.

После грохота выстрела снова наступает тишина. Черная, беззвездная ночь схватила землю за горло.

Дворник дома № 5 укладывает вещи. Его могут обвинить в смерти доктора. А если так, за ним придут. Наверняка. В доме № 3 тоже знают это…

Пожилая вдова собирает пожитки сына. Она старается сделать сверток поменьше, чтобы он не бросался в глаза.

Дочь печника рыдает в истерике: «Дядя доктор, я не пойду, не пойду, никогда больше не пойду туда, где…»

Вдали раздается одиночный выстрел, затем опять наступает тишина. Тьма опечатала улицу.

В доме № 34 молодой мужчина привлекает к себе возлюбленную. Они словно навечно слились в объятье. «Единственная моя», — вздыхает мужчина. «Мой единственный», — шепчет женщина. Слезы смешались на их лицах. Среди ужасов, царящих вокруг, связывающая их воедино страсть — святое чувство.

Темнеют кусты. Свет ламп делает их еще чернее. Тьма спокойно ждет, пока рождение рассвета раскроет утробу неба.

— А если у нас будет ребенок? — спрашивает молодая женщина. Мужчина грустно опускает голову.

Старая супруга доктора спокойно спит. Она ждала мужа до полуночи. И даже не прислушивалась к телефонному разговору. Не в первый раз ей приходится ночевать вот так — одной. «Даже лучше, если он вернется домой утром… сейчас такие беспокойные времена…»

Всходит солнце. Дома на улице, тянущейся с востока на запад, не отбрасывают тени.

Перевод С. Фадеева.

Еще ходят трамваи? Или уже светает, и это первый утренний заскрежетал на повороте? Если так, в нем битком рабочих…

Снаружи перед тюрьмой — стена из красного кирпича, длинная кирпичная стена, трамвай вдоль нее тащится долго. Думают ли о нас те, кто едет в нем? Если обо мне сейчас кто-то думает, это здорово…

Я свое сделал, они возьмутся заново, они продолжат. Это событие всколыхнет новые слои рабочих, всю страну. В особенности если меня казнят. Молодые гуляки-парни, пожилые отцы семейств, иссохшие, обремененные детьми матери задумаются над тем, почему я здесь. Листовку бы сейчас тиснуть… Только вот достанут ли ребята бумаги?.. Ну-у, совсем зарапортовался! Что уж, без меня и дело не сладится? Ребята сработают не хуже, чем если бы я был сейчас среди них…