Ирина Гуро - На суровом склоне

Теперь десятки шахт прибрала к рукам известная в Сибири золотопромышленница вдова Тарутина. Мелких владельцев разорила, согнала с места. Вдову на приисках в глаза не видывали, на шахтах она не появлялась. Доверенный ее, Собачеев, приезжал два раза в год: посмотрит книги в конторе, поговорит с управляющим и спешит восвояси. Управляющий-бельгиец аккуратно два раза в неделю обходил наземные работы. Иногда ласково спрашивал шахтеров всегда одно и то же, «Голубшик, как себе поживаешь?» Под землей распоряжались надсмотрщики, заработок выдавали табельщики: душили штрафами. Только их и видели рабочие. Получалось, вроде они одни виноваты во всех шахтерских бедах.

А работать становилось все труднее, урочные задания росли, рабочие руки стали дешевле стертого медяка. И непонятно было, кто же так страшно угнетает народ, обсчитывает, обдуривает, заставляет на последние гроши забирать в казенной приисковой лавке тухлое мясо и заплесневевшую муку… Где виновник всему?

Ребенком Глеб любил смотреть, как отец промывает золото, как проворные руки его осторожно погружают лоток в воду, равномерно встряхивают, подбрасывают, заставляя танцевать мелкие крупинки до тех пор, пока песок не уйдет с водой. А на дне лотка остается тонкий мерцающий слой.

Сейчас бельгийцы поставили промывальную машину, она работала день и ночь. Ей не скажешь: «Подожди, дай передохнуть!»

И народу облегчения не было. «Рабочие должны находиться в обязательной работе каждодневно, в праздничные и табельные дни также, с пяти часов утра до восьми пополудни, каковы бы ни были холод и ненастье», — гласило «Положение».

А рабочий пошел другой: дерзкий, язык что бритва, взгляд недобрый.

Раньше пели протяжные, жалобные песни про шахтерскую жизнь. Теперь пели отрывисто, резко. И слова были смелые:

Многих из шахтеров, работавших с братом, Глеб не нашел, — кого стражники забрали, кого рассчитали. Называли главного смутьяна: подбивал рабочих бросить работу и требовать два свободных дня в месяц. Говорили о нем с уважением и опаской: жил человек как человек, по фамилии Петров, трудился, как все. А оказалось: полиция его давно ищет, и не Петров он вовсе, а Зюкин. Он тайно ушел с шахты; никто не знал куда — сгинул.

Глеб вспомнил встречу в балагане в дождливую ночь. Подумал, не тот ли? Но расспрашивать, каков из себя Зюкин, не решился.

Глеб обошел всех, кто знал брата и кто помог похоронить его, низко поклонился им, и люди тоже кланялись ему и говорили:

— Брат твой честно жил, и ты живи честно.

Глеб не знал, встретит ли когда-нибудь этих людей, как не знал и своей дальнейшей судьбы. Он только думал про них: «Вот маются тут за тридцать копеек в день, гнут хребет, а сердце, сердце-то имеют человеческое!»

С этой думкой и пошел обратно солдат Глеб Сорокин.

Необычно тихо для Забайкалья, словно крадучись, подходила в тот год зима. Не разгулялись еще на просторах даурских степей колючие вьюги, не расшумелись ветры на таежных склонах вокруг Читы. Снегу не было. Сухой мороз сковал обнаженную землю. В неподвижном воздухе повисал вдруг резкий короткий звук: трещало дерево, трещали бревенчатые стены срубов. Мертво звенела под копытами лошадей мерзлая дорога.

Поезда катятся на запад, все на запад. Пассажирские, сверкающие медными ручками, товарные с черной надписью: «Восемь лошадей, сорок человек».

Пассажирские поезда проносятся птицей, товарные ползут как сонные мухи.

В пассажирских слышится: «Бубны… Пара червей… Банк… Чела-эк! Две бутылки Шустова три звездочки!»

Хрипят вошедшие в моду граммофоны — лакированный ящик с ручкой, как у шарманки, а над ним большая никелированная труба. Из раструба рокочет низкий голос Вяльцевой: «Гайда тройка! Снег пушистый…» В товарных лежат или согнувшись сидят на нарах в три яруса, дымят махоркой, чинят обмундирование. Ведут нескончаемые солдатские разговоры: о доме, о семье в деревне, о прошлой, до солдатчины, жизни. Длинные заунывные песни заводят про березку, про молодушку, про Расею…

Кони за дощатой переборкой неспокойны. Перебирают ногами, тихонько отфыркиваются.

Колеса выстукивают разное — то удалую плясовую, то тревожную барабанную дробь. Фонарь над дверью качается, мигает, освещает угол с солдатскими сундучками, ружья, стоящие в гнездах у стены.