Наталья Громова - Насквозь

Володя примиряюще улыбнулся.

– Я не плачу взносы, потому что по факту я вышел из вашей организации.

– По какому такому факту? – растерялась девушка-гриб. – У нас так нельзя. Взять и выйти. Для этого нужно собрание. Чтоб исключили.

– Зачем же собрание? – грустно спросил Володя и сам же ей ответил: – Я вышел из этой организации, понимаете! Захотел и вышел.

Теперь секретарь-гриб почти плакала.

– У нас нельзя выйти, так не бывает. Вас можно только исключить!

– Хорошо, – примиряюще произнес Володя. – Исключайте, делайте что вашей душе угодно. Только оставьте меня в покое.

Девушка-гриб погрозила Володе пальцем и быстро скатилась с лестницы вниз.

– Почему человек не может выйти сам из комсомола? – возмущалась Ленка, – какой-то тупой бюрократизм.

– Нет, Леночка, – ласково ответил Виленкин, – это не бюрократизм, это и есть советская власть.

– Минус электрификация всей страны! – тут же петухом прокричал Петр.

И тут перед нами появился Коля. Это уже был мой поклонник.

– Что вы с секретарем комитета комсомола сделали? Она ушла отсюда вся в слезах!

Он пришел на работу ко второй смене. Это был высокий статный юноша, прежде он даже танцевал в каком-то детском ансамбле, что сказывалось и на его походке, и на общей грациозной пластике. Через несколько месяцев ему надо было уходить в армию, и он пересиживал здесь оставшиеся месяцы. Некоторое время назад я, работая с ним в паре, пересказала ему несколько книг, поведала всякие истории о поэтах и художниках. Посвятила в свои мысли о Чаадаеве и Достоевском, и теперь он был моим верным оруженосцем и даже рассчитывал на большее. Но, с другой стороны, он знал о моей влюбленности в другого, поэтому открыто и экспансивно страдал. Когда он появлялся – все смотрели на меня. Не специально. Бессознательно.

– Пришлось девушку утешить, – сказал Коля по слогам, – обращаясь ко мне. – В бар вечером обещал сводить!

– Ну, и ладушки, – сказал Виленкин. И все потянулись вереницей к рабочим местам.

А Коля, забежав вперед и заглядывая мне в глаза, спросил: – Ну, если ты не захочешь, я не пойду. Как?

– Да, иди, конечно, – устало ответила я и потрепала Колю по плечу.

Делать было нечего. Колю надо было проводить в армию. Мы знали, что это особый обряд. Все пьют до утра, клянутся провожаемому в вечной дружбе, а кто-то и в любви. Набиваются разные племянники, братья и прочие родственники со всех концов страны. Самое неприятное было, что Коля хотел выставить меня перед родней – своей девушкой. Это было невозможно. Но он страдал и говорил, что ему неловко оказаться лишенным на проводах главного атрибута. И я – абсолютно не желая этого – согласилась. Просто было его жалко, он и так чувствовал себя человеком второго сорта. Все знали, что Кубакина из армии выкупили родители, Петр собирался «откосить» в Кащенко. А Коля должен был идти служить в войска МВД.

Мы пошли на проводы все вместе. Друзья Коли были из школьного вокально-инструментального ансамбля, в котором он играл на ударных. Это были обычные ребята, учившиеся в разного рода техникумах. Правда, с того вечера они сильно заинтересовались Ленкой и она стала их «воспитательницей». Дошло до того, что огромного парня по имени Бобсон она повезла в Эрмитаж, чтобы объяснить ему красоту итальянского Возрождения. Но только после своего визита в Ленинград до Ленки дошло, что слушает он ее не потому, что хочет познать живопись, а потому, что его занимает Ленка.

Со всеми остальными воспитуемыми повторялась та же самая история. Но наша надежда на то, что можно вызывать иной интерес, еще оставалась.

А в тот вечер и ночь я как на ладони увидела все возможные перспективы жизни в такой семье. Родственники плотоядно рассказывали друг о друге, мать Коли почему-то открывала и закрывала платяной шкаф, показывая мне комплекты белья, и говорила, чтобы «я не очень-то». Коля, забывая, что я только из сострадания взяла на себя роль «девушки», бросался ко мне и стенал по поводу своей будущей горькой доли в армии. Я ждала, чтобы поскорее настало утро.

Надо сказать, что у меня с детства сохранялся в памяти образ большого накрытого стола, за которым все пьют, шутят так, что я, не понимая почему, сгораю от стыда. Все говорят о чем-то непонятном, намекают друг другу на что-то, грубо и громко смеются, и я чувствую, что всех веселит что-то невыразимо стыдное. Вот это сочетание большой еды и большого стыда навсегда столкнулось в моей голове. Теперь я это наблюдала в другой семье и понимала, что этот мир для меня невозможен. Колю увезли на рассвете. На прощанье Колина мать все время кланялась нам в пояс и говорила: