Эжен Мюллер - Юность знаменитых людей [Совр. орф.]

Знаменитый Расин, поэт, который обязан своею славою исключительно своим стихам, написал однажды своему старшему сыну, приславшему ему свой первый поэтический опыт: «Я никогда не советовал бы тебе поддаваться искушению писать стихи, которые только наполняют ум твой пустяками».

Этот сын поэта послушался совета отца, но младший, Людовик Расин, которому было, когда отец умер, семь лет, не сумел противиться искушению: он сочинял стихи без ведома матери, которая, как достоверно известно, была предубеждена против поэзии, и ходил показывать их Буало — другу покойного отца его.

Буало, поэт не менее знаменитый, чем Расин, говорил всегда маленькому Луи: «Стихи ваши довольно хороши, но послушайтесь меня, дитя мое, и бросьте знакомство с музами; я думаю, вам известно, до чего доведет вас слава поэта!»

Но Людовик Расин не обращал внимания на эти предостережения и впоследствии издал в свет в числе других произведений поэму о религии, выдержавшую впоследствии много изданий. Эта поэма доказала, что сын наследовал от отца если не гений, то по крайней мере некоторую крупицу его таланта.

Тем не менее факт остается несомненным: мы видим двух самых замечательных поэтов XVII века, которые оба стараются отвлечь близких их сердцу от того пути, по которому шли сами. Кто из нас осудит их? Кто из нас не поймет, что лишения и трудности, которыми всегда была усеяна поэтическая стезя, побуждали их давать такие советы любимым существам? Многим знаменитым людям, как я уже сказал, приходилось бороться с волею и желанием их родителей, но не менее великое число и таких, которые находили поддержку, помощь и даже первоначальные импульсы со стороны родителей.

Римский поэт Гораций рассказывает, что его отец, будучи простым отпущенным на волю рабом и обладая крайне ограниченными средствами, особенно заботился о его образовании наравне с сыновьями патрициев и сопровождал его, в качестве гувернера, ко всем учителям. Впоследствии он послал его в Афины, где Гораций слушал беседы философов.

Плутарх пишет, что отец, дед и прадед его старались как можно лучше развить его ум и сердце.

Образование Мишеля Монтеня, известного французского писателя и философа, велось с особенною тщательностью. Чтобы возбудить в нем сочувствие к людям бедным, ребенку, родившемуся в богатом доме, постоянно приводили и показывали их; говорят даже, что его восприемниками от купели были простые крестьянин и крестьянка.

С самой колыбели маленький Монтень был окружен учителями, говорившими на греческом и латинском языках; отец и мать также не иначе говорили с ним, как по латыни. Даже слуги были обучены многим латинским словам, так что могли, как он сам впоследствии рассказывал, объясняться с ними на ломанном латинском языке. Латынь сделалась, некоторым образом, природным языком маленького Мишеля. Что касается до греческого языка, то он его изучил шутя: для него нарочно выдумали игру со склонениями и спряжениями. Ребенку не давали никакой физической работы, но за то сумели возбудить в нем склонность к всевозможным наукам. Вы не поверите, до чего его баловали: из боязни испортить нежный организм Мишеля, его будили по утрам не иначе, как игрою на мандолине у его изголовья.

…Его будили игрою на мандолине…

Впоследствии, чтобы приохотить ребенка к чтению, обыкновенно делали вид, что запрещают ему много читать, а между тем оставляли книги в его полном распоряжении, заменяя каждый раз прочитанные новыми.

Для каждого вновь изучаемого предмета отец выдумывал какое-нибудь остроумное средство, чтоб сделать уроки по возможности доступными и приятными Мишелю. Таким образом можно сказать, что отец Монтеня как бы сам подготовил те прекрасные произведения, которые были впоследствии написаны его сыном.

Бенжамен Констан, знаменитый писатель и политический оратор, был в детстве предметом подобных же нежных забот.

Отец его, не доверяя воспитанию в школах, хотел, чтобы сын воспитывался на его глазах избранными учителями.

«Одному из них, — говорит Бенжамен Констан, — пришла в голову счастливая мысль предложить мне изобрести новый язык, который был бы понятен только нам обоим. Я с радостью согласился на это. Сначала мы составили азбуку, в которой он показывал греческие буквы, потом лексикон, в котором переводилось каждое французское слово на греческий язык. Все это удивительно запечатлевалось в моей памяти, потому что я считал себя изобретателем языка. Я узнал целую массу греческих слов и, занимаясь изобретением правил для согласования их в речи, изучил греческую грамматику, сам того не подозревая».