Джанет Скеслин Чарльз - Библиотека в Париже [litres]

Пришла Одиль. Мне нравилось, что она не стучит, а просто входит, как член семьи.

– Вы прелестны, как Мадонна, – сказала она Элеонор.

– Правда?

Если честно, то скорее она походила на инопланетянина Джаббу Хатта. Но я знала, что в правде пользы не будет, поэтому кивнула.

– Но давайте позвоним доктору Станчфилду, просто на всякий случай, – предложила Одиль.

Доктор дважды измерил давление Элеонор и сказал, что она должна пройти обследование. То же самое он говорил и маме.

– Но все будет в порядке? – спросила я.

– У вашей приемной матери высокое давление, а это не слишком полезно для нее и малыша.

Пока Джо и Элеонор дремали, Одиль старалась отвлечь меня от тревог, обучая словарю bébé: колыбелька – couffin; пеленки – couches. Однако поскольку Элеонор оставалась в постели, я не уделяла всему этому никакого внимания.

– А как сказать «высокое кровяное давление»? – спросила я.

– La tension.

Tension. Напряженность. Это слово говорило обо всем.

– Пойдем прогуляемся? – предложила Одиль.

Она твердо верила в пользу свежего воздуха. Когда мы шли по Мейн-стрит, вокруг нас носился безжалостный северный ветер. Мы шагали мимо церкви, мимо карликовых сосен, до самого кладбища. Как и другие леди, Одиль любила приходить сюда. Но не я. Вид вырезанной на граните надписи «Бренда Якобсен, любимая жена и мать» вызывал у меня острую боль. Мама ушла от нас больше двух лет назад. На ее надгробной плите лежали хризантемы, как и на могилах сына и мужа Одиль. Я понимала, что мне следует склонить голову и молиться, но я смотрела на Одиль. Да, ее голова склонилась, но на лице не было никакого выражения. До меня дошло наконец, что она тоскует по своей семье, Баку и Марку, но еще и по родителям, и по брату-близнецу. И мне отчаянно хотелось узнать, что с ними случилось.

Париж, август 1940 года

– Наверное, мне не стоило вызывать тебя домой, – сказал папа́, – но я предположил, что тебе захочется узнать как можно скорее…

– Месье? – поторопила его Битси.

– Реми жив, – сказал папа́.

Я резко выдохнула.

– Где он? – спросила Битси. – Он возвращается домой?

– Он попал в плен, – ответил папа́.

– В плен? – повторила Битси.

– Он в месте, которое они называют Шталаг, – сообщил папа́. – Лагерь для военнопленных.

Маман всхлипнула, и я обняла ее.

– Он жив, – тихо произнесла я.

– И мы знаем, где он, – добавил папа́. – Постарайся найти в этом утешение.

Он был прав. Бедняжка Битси не получала писем от своего брата уже несколько месяцев.

– Хотелось бы узнать что-нибудь и о Жюльене, – обратился к ней папа́, и в его голосе прозвучала нежность.

Битси закусила губу, я видела, что она изо всех сил сдерживает слезы.

Папа́ достал из кармана куртки открытку. Я вырвала ее у него из руки и прочитала бледные буквы: «Je suis prisoner» – «Я в плену». Ниже были две строчки:

1. Я абсолютно здоров.

2. Я ранен.

Вторая была обведена. Реми был один, он страдал…

Битси, прочитав сообщение, побледнела и сказала, что должна сообщить своей матери. Мы с папа́ проводили ее до двери. Она поцеловала папа́ в щеку, и на его лице появилось нечто вроде улыбки.

А мы вернулись к маман. Папа́ опустился рядом с ней на колени и осторожно вытер ее слезы. Мы с ним обняли ее за талию и помогли дойти до кровати. В их спальне папа́ стал расхаживать по комнате, маман продолжала плакать.

– Позвонить доктору Томасу? – спросила я.

– Вся медицина в мире тут не поможет, – сказал папа́. – Я побуду с ней. А тебе нужно отдохнуть.

На этот раз я не стала спорить. Я чувствовала себя виноватой из-за того, что предоставляю маман ее горю, но испытывала облегчение, имея возможность предаться своему собственному. Шталаг. Новое слово в словаре потерь. До этого дня мы могли твердить себе, что Реми возвращается к нам. А что мы скажем себе теперь?

Сидя за письменным столом, я взяла его вечное перо и написала:

Милый Реми!

Это ужасно, что ты в плену, ужасно, что ты пострадал и находишься вдали от дома. Мы так тревожимся!..

Мне становилось немного легче оттого, что я изливала свои чувства, но такое письмо не принесло бы утешения брату. Я отвинтила колпачок ручки и позволила чернилам пролиться на листок.

И начала снова.

Милый Реми!

Но дальше дело не сдвинулось.

Утром я оделась и пошла в спальню родителей. Маман сжалась под одеялом. Закрыв глаза, она плакала, словно не в силах очнуться от ночного кошмара. Папа́, стоя перед зеркалом, застегивал рубашку.