Джанет Скеслин Чарльз - Библиотека в Париже [litres]

Через несколько дней, возвращаясь домой, я повернула на зеленый бульвар, ожидая увидеть там девушек, восхищающихся витринами с перчатками от «Кислав» (шелковые или хлопковые, кружевные или кожаные) и с туалетами Нины Риччи, отделанными мехом. Но вместо этого тротуары и мостовые были запружены тысячами людей, их было так много, что я не смогла перейти на другую сторону улицы. И все выглядели потрясенными и осунувшимися. Я даже вообразить не могла, через что пришлось пройти этим людям, от каких ужасов войны они бежали.

Некоторые семьи ехали в фургонах, запряженных волами, позади них грудились матрасы. Другие тащились на своих двоих, волоча узлы на спине или толкая перед собой тележки и коляски, нагруженные вещами. Здесь были и жители пригородов, в рабочих ботинках, и горожане в легких туфлях. Какая-то старушка в пропотевшем платье прижимала к груди сковороду с длинной ручкой, ее муж нес джутовый мешок с вещами. Даже дети что-то несли: Библию, сумку с одеждой, которая высовывалась наружу, птичью клетку… Многие шли небольшими группами, но некоторые сами по себе. На меня чуть не налетел солдат с грязными бинтами на руке. Девушка примерно моих лет тяжело шагала с младенцем на руках. Она словно не знала толком, как нужно его нести. Возможно, ее мужа призвали, и она осталась одна с ребенком. Девушка легонько встряхивала дитя, как будто желая разбудить. У ребенка были неестественно зеленые щеки, его тельце окоченело. Не в силах видеть правду, я отвернулась.

Рядом со мной какой-то фермер уговаривал своего вола двинуться с места. Женщина что-то нашептывала едва начавшему ходить малышу. Но большинство людей молчали, как будто у них не осталось слов. И по их изможденным лицам я видела, что жизнь уже никогда не станет прежней. Я остановилась на тротуаре и долго стояла на месте, как при виде похоронной процессии, и лишь потом потащилась домой.

За ужином папа́ сказал, что он и его штат готовили кофе для внезапно нахлынувших беженцев. Большинство их было с северо-востока Франции. Многие ни разу в жизни не покидали своих деревень.

– Они бежали от немецких солдат. Те люди, с которыми я разговаривал, – простые фермеры и лавочники – не дождались никакой помощи, никаких объяснений. Их мэр сбежал первым.

– Куда катится мир?! – воскликнула маман. – Все эти несчастные люди… Куда они отправятся?

Сжав руку маман, папа́ сказал:

– Они идут на юг, и вам с Одиль следует отправиться туда же. Я должен остаться и исполнять свой долг, но я хочу, чтобы вы перебрались в безопасное место.

В том, что он говорил, имелся определенный смысл. Я ждала, что маман согласится, пусть и с неохотой. Но она отшатнулась, словно отец потребовал от нее развода.

– Нет!

– Но послушай, Гортензия…

Она выдернула руку из его пальцев:

– Реми вернется именно сюда! Я не могу уехать.

Жирная точка.

Мы, парижане, всегда были пресыщенным племенем. Мы ходили быстро, но никогда не спешили. Мы не кривились, заметив в парке влюбленную парочку. Мы были элегантны, даже когда выносили мусор, красноречивы, оскорбляя кого-нибудь. Но в начале июня, услышав о том, что немецкие танки всего в нескольких днях пути от нашего города, мы, парижане, совершенно забылись. Столько всего предстояло – закончить укладку вещей, запереть дверь, мчаться куда-то, – что мы начали говорить неуверенно. Некоторые спешили на вокзал, чтобы убедиться: их любимые благополучно сели в поезд. Другие присоединялись к жалким процессиям фургонов и тачек, автомобилей и велосипедов, мясники и перчаточники заколачивали свои витрины досками и уезжали. И каждая брошенная квартира, каждая запертая дверь были доказательством того, что вот-вот произойдет нечто ужасное.

Британское посольство посоветовало своим служащим покинуть Париж, поэтому Лоуренс и Маргарет собирались вместе с дочерью уехать в Бретань.

– Пока все не утрясется, – пояснила Маргарет, уверенная, что они уедут всего на несколько недель.

Но я, вспоминая испуганные лица французов, ставших беженцами в собственной стране, не была в том уверена.

Хотя столица превратилась в город-призрак, мои завсегдатаи по-прежнему являлись в зал периодики. Сгрудившись вокруг большого стола, мы ворошили газеты. Будут ли снова бомбить Париж? Смогут ли немцы пойти так далеко? Даже генералы не знали этого. Наверное, это и было самым страшным. Мы не знали толком, что именно может случиться.

– Вы уедете в Англию? – спросила мистера Прайс-Джонса профессор Коэн.