Кузьма Абрамов - Сын эрзянский Книга вторая

— Да где он, ваш оригинал? Покажите мне вашего оригинала!..

Он обернулся. Через двор по молодой изумрудной травке шли к нему Екатерина Николаевна и — о, диво! — та самая «амазонка».

— Здравствуй, Степан, — сказала Екатерина Николаевна. — Вот пришли посмотреть на твою работу. Это Александра Карповна.

Екатерина Николаевна была сегодня какой-то усталой и недовольной, точно ее сюда привели насильно, против воли, и она не села, как раньше, на чурку, а остановилась поодаль, рассеянно смотрела на деревья, подернутые уже молодыми листочками. Но Александра Карповна, красивая, невысокого роста, с полными плечами блондинка, улыбнулась Степану приветливо, как будто они уже давно были знакомы, и, глядя ему прямо в глаза, протянула руку. Рука у Степана была в краске, но Александра Карповна смело и сильно пожала ее.

— Вот вы какой! — сказала она. — Мне Силыч давно про вас говорил. Ну, показывайте нам с Катюшей ваши картины. Где они? Вот эти? — И она сама перевернула лицевой стороной две рамы, стоявшие у стены сарая.

Это был портрет Веры.

— Мило, — сказала Александра Карповна, поглядев на портрет и невольно щурясь. — Правда, Катюша?.. Мне нравится. Это в новой французской манере, о которой сейчас столько пишут?

Степан пожал плечами.

— А тут что? — Она повернула второе полотно и отступила, чтобы получше рассмотреть. — Боже, откуда это? Как?.. Катя, ты видишь?

— Вижу, — сказала Екатерина Николаевна, подавшись вперед. — По-моему, это ты...

— Нет, правда?..

Степан рассказал, когда он видел «алатырскую амазонку» и что нарисовал по памяти, так что за сходство не ручается.

— Вы меня удивили, — сказала Александра Карповна, и живые глаза ее заблестели.

Но Екатерина Николаевна заявила, что их ждут и надо идти на репетицию.

— Не уходите без меня, подождите, я скоро,— шепнула Александра Карповна и быстрыми, мелкими шагами поспешила за своей сердитой подругой.

Степан смотрел ей вслед, пока она не скрылась в дверях. Ему показалось, что она обернулась на миг и посмотрела на него.

Писать декорации ему уже не хотелось. Он сел на порог сарая, где стояли готовые листы, расписанные клеевой краской на тему «Ночь. Сад. Фонтан», и смотрел на окна Коммерческого клуба, уже потемневшие по-вечернему. Над крышей клуба, над крышами соседних домов и за прозрачными деревьями голубело высокое весеннее небо, все охваченное уже низким ясным солнцем. А здесь, во дворе, пели со сладкой надсадой скворцы на тополях, и песня их была такая страстная и нежная, что у Степана перехватывало дыхание от восторга.

Он не заметил, как возле сарая появилась Александра Карповна. Должно быть, она спешила, грудь ее подымалась от частого дыхания и на щеках выступил румянец.

— Ну вот, — сказала она, — запирайте вашу мастерскую и проводите меня. — Она бросила взгляд на картину. — А ее я покупаю у вас. Пойдемте...

Степан запер сарай, взял «Алатырскую амазонку», как он ее про себя называл, и они отправились. На улице на них оглядывались прохожие, Степан даже спиной чувствовал эти взгляды, но Александра Карповна точно и не видела ничего и опять говорила, как удивил ее Степан этой картиной, и просила снова рассказать про тот осенний день — она не помнила его вовсе. И когда Степан рассказывал, она тихо улыбалась, склонив голову набок, и видно было, что это ей приятно.

Они остановились возле дома с высокими окнами, с широкой каменной лестницей.

— Я здесь живу, — сказала она. — Пойдемте. — И взяла Степана за руку.

Александра Карповна провела его в большую красивую комнату и, сказав, что сейчас придет, оставила его одного. Степан огляделся. Все поразило его здесь: и мягкие ковры, и широкие кресла, и резной письменный стол на коротких, в виде звериных лап, ножках, большая картина в золотой раме, на которой были нарисованы горой яблоки, виноград, бутылки с вином, а на краю стола, мордой вниз, висел убитый заяц. «Натюрморт», — вспомнил Степан слово, которое иногда говорил Ковалинский про подобные картины.

А в простенке Степан увидел вдруг «Параскеву», ту самую «Параскеву Пятницу», которую дописывал у Колонина. Да, это была она, и Степан не удержался — потрогал доску. Мафорий, который он писал, был по-прежнему свежо-багрян, а тонкий строгий лик Параскевы живо напомнил ему и тот флигель с верандой, где она тогда стояла, и Колонина, и Елену Николаевну... Внезапно медный густой и грозный гул раздался в углу, и Степан вздрогнул, отпрянув от «Параскевы». Но это были высокие часы, пробившие четверть, — важно и лениво качался огромный, отливающий золотом, маятник.