Алексей Иванов - Тени тевтонов

— Господин Кох — бывший солдат, — в темноте подземелья говорил Хельге Людерс. — Он не мог предать меня, ведь для нас обоих родина — важнее всего!

Людерс и Хельга сидели на полу, привалившись спинами к ящикам.

— Ты ошибся в господине гауляйтере, дядя, — ответила Хельга.

— Хели, ты говоришь так, потому что разочарована Германией. Я тебя понимаю. Я тоже был озлоблен на всех немцев, когда вернулся из Африки — а родина повержена! Да, сегодня русские в Берлине. Это большая неудача, но временная. Германия восстанет из пепла. Мы всё равно победим. — Хельга догадывалась, что дядя Грегор убеждает не её, а себя. — Нас разбили в Первой мировой, Хели, но потом мы зажигали огонь на Башне Бисмарка. Мы построили «Танненберг». Вспомни нашу поездку, Хели.

Мемориал «Танненберг» был воздвигнут возле города Алленштайн. Здесь маршал Пауль фон Гинденбург разгромил огромную русскую армию. Совсем неподалёку находилось поле, на котором пятьсот лет назад в роковой битве полегло в траву всё войско Тевтонского ордена. Победа Гинденбурга была воздаянием небес, знамением для нации, и рядом с другими монументами мемориала помещался скорбный камень магистра Ульриха фон Юнгингена.

Дядя Грегор привёз племянницу на торжественное открытие нового склепа Гинденбурга. Хельге в ту осень было девять лет. Мемориал потряс её своим страшным и древним величием. Посреди просторного луга она издалека увидела клыкастую корону «Танненберга», вздыбившую высоченные башни, будто культи-обрубки. Мемориал оказался гигантской рыцарской крепостью. Всё вокруг было мягко-протяжным, округлым, женственным — пологие холмы, кудрявые леса, пухлые кучевые облака, — и грубо-угловатая хищная громадина вспарывала живую и нежную плоть этого мира, словно иззубренная борона.

Хельга помнила стада автомобилей и повозок на подступах, неимоверную толпу, багряные знамёна со свастиками, хлопающие на ветру, звон оркестра, грохот салюта, голоса ораторов. Помнила угрюмых каменных солдат в касках, застывших у входа в склеп. Праздник погребения, циклопические массы и объёмы — всё в «Танненберге» дышало непримиримостью и жаждой войны.

Хельга любила другую Пруссию — с белыми пароходами и променадами вдоль прибоя, с кронами вязов над черепичными крышами, с кондитерскими лавочками, с курантами на ратушах. Но сердце дяди Грегора отзывалось на мрачную мощь мемориала. Здесь Хельга впервые увидела дядюшку плачущим, когда он, сняв кепку, опустил голову перед гранитным львом на постаменте. А ей, девочке, больше понравился памятник павшим лошадям: кирпичная лохань-поилка с журчащим ручейком, а над ней — мраморная голова лошадки.

Людерс сейчас тоже думал о «Танненберге». Мемориал взорвали в конце января. Рухнули стены с аркадами и барельефами, рухнули каменные солдаты у входа в склеп Гинденбурга, рухнули башни — башня Восточной Пруссии, башня Знамён, башня Мировой войны… Только так гауляйтер мог уберечь «Танненберг» от поругания врагами: русские приближались, прорываясь к Эльбингу, Мариенбургу и Данцигу. У господина гауляйтера не было другого выхода. Но не было и колебаний. Может, Хели права?.. Может, для господина гауляйтера действительно не существует святынь? Ему не свято братство ветеранов, не свята Пруссия, не свят фюрер?.. И меч магистра тоже не свят?

Людерс перебирал в памяти поступки гауляйтера. Господин Кох по радио всегда говорил о тевтонском духе немцев, а сам в тридцать третьем году не пожелал разместить свою резиденцию в Королевском замке Кёнигсберга, в твердыне магистров, — слишком уж там неуютно. А в тридцать девятом году он передал в рейхсгау гауляйтера Форстера город Мариенбург, столицу Ордена. Это были недобрые знаки, но он, Людерс, не оценил их правильно.

Господин Кох обещал защищать Пруссию до последнего удара сердца, но Пруссия пала, а сердце гауляйтера стучит, как прежде. Ещё в сорок четвёртом году господин Кох предложил особый способ обороны фронта: бетонные трубы, стоймя вкопанные в землю. Эту придумку прозвали «горшками Коха». Боец, сидящий в трубе, был неуязвим и мог из-под бронеколпака стрелять из пулемёта или противотанкового ружья, пока его не взорвут вместе с укрытием. Конечно, боец в «горшке» был смертником, но господин Кох не сомневался, что добровольцы выстроятся в очередь. А сам он ни в какой «горшок» не полез и покинул Кёнигсберг, едва только русские начали окружение. Господин Вагнер, крайсляйтер Кёнигсберга, погиб в подвале «Рабочего дома», сражаясь за свой город, а гауляйтер жив-здоров, хотя потерял свою страну.