Юрий Власов - Огненный крест. Бывшие

Словом, истинные доктринеры людского горя и лжи.

Это они накладывали запрет на духовную самостоятельность. Это они выбрили всем без исключения лбы, как окрещенным в одну обязательную веру. Это они заставляли всех твердить только назначенные слова и тропить жизнь лишь в строго означенных пределах: в сторону — пуля.

Им даже невдомек простая истина — правда, за которую люди бились и страдали испокон веку. Еще теолог Бальдассарре Кастиль-оне говорил в XVI веке: «…правда и состоит в том, чтобы говорить что думаешь, даже если заблуждаешься…» Сказать было жутко, а уж заблуждаться!..

Ни словечка сверх назначенного — иначе гонения, сумасшедший дом, арест, глумления и насилия уголовников в камере и уголовников с Лубянки, что при синих петлицах. Жизнь как параша…

Им и невдомек высокая истина: «Я лучше отдам свою кровь, чем запятнаю себя кровью человека».

Не укладывается она в формулы классовой борьбы даже частным и разнесчастным случаем — ну нет ей места. И вообще, зачем же своей кровью пятнать, коли под руками сколько угодно чужой, так сказать, классово чуждой…

И верно, для этих людей, что произвели себя в учители и вожди, кровь людей — та животворная вода, которая вращает жернова истории — их истории.

У них много крови запланировано и просто для слива: надо пульс и давление общества держать на заданном уровне. Их уровне.

Ни Каменев, ни тем более Зиновьев (тип преотвратительный), как и почти все из окружения главного вождя, не идут ни в какое с ним сравнение: Ленин гораздо шире и ужё в одной этой широте крупный.

Искренность, широта, доброжелательность — свойство натур одаренных, сильных.

Ленина выделяла определенная широта.

Лишь Троцкий, Сокольников да, пожалуй, Рыков возвышались над всей этой мелкотней, жадно грудящейся вокруг вождя. Троцкий же вообще обращает внимание независимостью и силой характера. Если говорить о Троцком до 1924 г., то проглядывает в нем самолюбование и позерство — игра в этакую мрачную значительность, явное осознание себя личностью исторической. И даже на расстоянии более чем полвека это производит несколько комичное впечатление.

В Ленине это отсутствовало начисто. Зато хватало искренней убежденности (временами просто святой простоты) в праве распоряжаться судьбами народа и каждым человеком в отдельности. При всей демократичности обращения нечто мессианское руководило его поведением. И он это сознавал: он не живет, а исполняет историческую миссию.

К величайшему горю великого множества людей (я не пишу: всего человечества — это было бы неправдой), эта почти религиозная уверенность замыкалась на священном праве распоряжаться жизнями, в том числе и убивать. Убийства обосновывались исторической неизбежностью и необходимостью всеобщего счастья и процветания и облекались в форму диктатуры пролетариата.

И надо признать, пролетариат подпер своим плечом вождя, тоже отчасти проникнувшись мессианской идеей.

Большевики, казалось бы, прирожденные диалектики, а приняли учение Маркса как догму. Все, что не умещается, не втискивается в догму, не хочет быть втиснутым, — отсечь. Это не имеет права на жизнь.

Но Сталин громоздил расправы прежде всего во имя неприкосновенности и неограниченности своей власти: до предела отжать все лишнее, а лишнее и лишние — все, что не есть Сталин.

Все эти так называемые оппозиции, заговоры, перерождения, гнусные опалы за какие-то прегрешения являлись в подавляющем большинстве чистейшим вымыслом — истребить всех, кто имел какое-то значение в партии, особенно в прошлом, ибо это прошлое стремительно переписывалось и перекраивалось. Из этой кровавой свары все выше и выше вздымалась фигура Сталина. Во всех его действиях присутствовала ограниченность, неразвитость духовная, художническая. Он так и не сумел преодолеть примитивные представления о мире.

Как страсть всякого примитивного существа, жажда власти превосходила в нем все прочие инстинкты (нет, не чувства, а именно инстинкты: животное в нем было выражено ярче и больше всего).

Для Ленина власть сама по себе не имела столь важного значения. Власть давала ему возможность воплощать в действительность догмы, которые составляли каркас его убеждений. Через эти догмы он брался осчастливить человечество. Власть для него — нечто побочное. Для Чижикова — жгучая страсть, смысл бытия, и уже в этом вся примитивность его натуры, обедненность чувствами…

Останься в миру большевики с заметными заслугами и хотя бы толикой самостоятельности, Чижиков состряпал бы новые процессы под какими угодно ярлыками. Для этого под рукой томились в неизбывном рвении министр Берия, прокурор и министр Вышинг ский, идеологи Жданов, Молотов, Митин, Юдин, Аристов, Поспелов и запуганное, оболваненное общество, гордо именующее себя «самыми свободными людьми на земле». Его постепенно озаряла любовь к очередному богочеловеку — третьему после Ленина и тоже избавителю, коли принять во внимание революционное вознесение Троцкого, тоже под стать иконному.