Юрий Власов - Огненный крест. Бывшие

Когда подполковник Старостин после стука твердо вошел в дом, он обнаружил Сталина в белье, приваленным боком к столу, без сознания… Была вызвана охрана. Сталина отнесли на диван. Он был изрядно остывший, очевидно пролежав уже немало без одежды.

Подполковник Старостин позвонил Берии — того нет. Он позвонил Маленкову, тот: «Позвоните Берии». И вскоре звонок от Берии: «Что у вас там?» После доклада подполковника Старостина распорядился в трубку: «О болезни Сталина никому не звонить и никому не сообщать».

Через несколько часов (уже наступило 2 марта) приехали наконец Берия и Маленков. Посмотрели на Сталина и уехали. Причем в покои Сталина Маленков вступил, сняв ботинки, в носках.

Сцена эпическая: второй человек в государстве без ботинок (ботинки в руках) на цыпочках крадется к постели поверженного Хозяина. Рядом грузно, но тоже с осторожностью шагает истинная тень Хозяина — Лаврентий Павлович.

Уверенности у обоих нет: вдруг Хозяин очнется…

Не очнулся.

Медицинская помощь не последовала. Это, безусловно, не забывчивость.

Сталин один, в заброшенности хрипит на старом, продавленном диване. Еще час, еще, еще…

В семь тридцать объявился Хрущев. Этот не стал снимать ботинки. Подъезжают остальные члены политбюро.

А помощи все нет.

Лишь около девяти утра прибывают врачи. Страх перед диктатором настолько велик (пусть диктатор без сознания и недвижен) — никто из них не смеет ножницами спороть белье. Это делает охранник.

Таким образом, помощь поверженному мозговым ударом диктатору не оказывалась свыше 12 часов. Какие тут сомнения — конечно же, намеренно.

О последней встрече с отцом Светлана Аллилуева рассказывает:

«И потом я была у него 21 декабря 1952 года, в день, когда ему исполнилось семьдесят три года (как мы теперь знаем, в действительности исполнилось семьдесят четыре. — Ю. В.). Тогда я и видела его в последний раз.

Он плохо выглядел в тот день. По-видимому, он чувствовал признаки болезни, может быть гипертонии, — так как неожиданно бросил курить, и очень гордился этим — курил он, наверное, не меньше пятидесяти лет. Очевидно, он ощущал повышенное давление, но врачей не было. Виноградов был арестован, а больше он никому не доверял и никого не подпускал к себе близко. Он принимал сам какие-то пилюли, капал в стакан с водой несколько капель йода — откуда-то брал он сам эти фельдшерские рецепты; но он сам же делал недопустимое: через два месяца, за сутки до удара, он был в бане (построенной у него на даче в отдельном домике) и парился там, по своей старой сибирской привычке. Ни один врач не разрешил бы этого, но врачей не было…

И вот я у него последний раз… у него красный цвет лица, хотя он обычно был всегда бледен (очевидно, было уже сильно повышенное давление). Но он, как всегда, пьет маленькими глотками грузинское вино — слабое, легкое, ароматное…

Когда я уходила, отец отозвал меня в сторону и дал мне деньги. Он стал делать так в последние годы, после реформы 1947 года, отменившей бесплатное содержание семей Политбюро. До сих пор я существовала вообще без денег…

А он не знал ни счета современным деньгам, ни вообще сколько что стоит — он жил своим дореволюционным представлением, что сто рублей — это колоссальная сумма. И когда он давал мне две-три тысячи рублей (это приблизительно одна хорошая зарплата инженера. — Ю. В.) — неведомо, на месяц, на полгода или на две недели, — то считал, что дает миллион…

Вся его зарплата ежемесячно складывалась в пакетах у него на столе… Денег он сам не тратил, их некуда и не на что было ему тратить. Весь его быт, дачи, дома, прислуга, питание, одежда — все это оплачивалось государством» [149] Со Светланой Иосифовной Аллилуевой меня познакомил Иван Михайлович Гронский (партийный псевдоним Ивана Михайловича Федулова) в октябре или ноябре 1960 г. Мы (Иван Михайлович, я, незнакомый мужчина — спутник Светланы Иосифовны и сама Светлана Иосифовна) сидели за столиком в тесно-убогой буфетной комнате Института мировой литературы. Я выступал перед сотрудниками с рассказом о большом спорте и своей победе на Олимпийских играх в Риме 11 сентября того же, 1960 г. Мы сидели около получаса. Все молчали, кроме Ивана Михайловича. Он вспоминал, говорил… Однако молчание Светланы Иосифовны бросалось в глаза. Это была не застенчивость, которая тоже бросалась в глаза, а желание никого не пускать в свой мир. Светлана Иосифовна лишь односложно отвечала «да», «нет», бледная, усталая, вся ушедшая в себя… .